Складывание национально-государственной символики является одной из значимых составляющих грандиозного процесса формирования централизованных государств в Европе и России на излёте Средневековья, а также в начальный период Нового времени. Для юной России Ивана III и его ближайших преемников главными символами подобного уровня становятся двуглавый орёл и «копейный ездец». Если первый из них представляет собой «импорт» идеологической концепции, то второй – явление, гораздо более укоренённое в русской почве. Это, в сущности, элемент региональной символики, получивший, в силу присвоения данным регионом роли главного центра объединения русских земель, общегосударственный статус.
Копейный «ездец»:
символ Московской государственности на монетах
Но на вопрос о том, когда, по какой причине, при каких обстоятельствах «копейный ездец» обрёл положение ведущего регионального символа, пока не получено ясного и чёткого ответа.
Монетная чеканка в Северо-Восточной Руси XIV–XV веков вообще напоминает своим разнообразием восточный ковёр. Порой совершенно невозможно с уверенностью сказать, какой именно смысл несёт тот или иной символ, более того, нередко возникают трудности с локализацией и датировкой монет, несущих его на себе. Фактически это уравнение с множеством неизвестных. Поэтому многое в большей степени «угадывается», вынужденно пребывает в зоне предположений, а не твёрдого знания. Происхождение, смысл и поводы к появлению в московской монетной чеканке символа «копейный ездец» – всего лишь один из сложнейших вопросов, дискутируемых в названной сфере.
Соображения, излагаемые автором в настоящей статье, представляют собой попытку хотя бы отчасти решить проблему, поставленную выше. Их следует воспринимать как гипотезу, не более того. Состояние источниковой базы по изучаемому вопросу таково, что нет никакой возможности на данном этапе ни полностью подтвердить, ни совершенно опровергнуть выдвигаемые автором этих строк предположения.
«Копейный ездец» – символ, хорошо известный по монетам, а затем по печатям (с 1480-х – 1490-х годов) великих князей московских. Автор статьи разделяет позицию тех исследователей, кто видит в нём (как минимум, на раннем этапе, до XVI столетия) изображение святого Георгия, поражающего змия (подобнее об этом ниже).
Изначально этот символ не являлся наиболее распространённым в монетной чеканке Великого княжества Московского. В период со второй половины XIV до середины XV столетия он значительно уступает по частоте использования иным символам московской государственности, прежде всего, всаднику с соколом в руке, петуху, человеку с секирой. А если говорить строго о XIV столетии, то присутствие «копейного ездеца» на русской монете для это периода вообще недоказуемо. Иными словами, названное изображение на монетах Москвы в ту пору, видимо, не использовалось.
При Иване III (1462–1505), всадник с копьём, несомненно, становится более популярным и приближается к лидерству среди монетных типов, однако ведущим все же не становится. В правление этого великого князя чаще встречаются монетные типы московской деньги с «мечевым» всадником. А при Василии III (1505–1533) «копейный ездец» почти на три десятилетия уходит из монетной чеканки России – до следующего государя, Ивана IV. Лидировать среди изображений на монетах московской чеканки «копейный ездец» начинает лишь с середины XVI столетия, а именно со времен Ивана IV (1533—1584), и то – в «соревновании» с тем же «мечевым ездецом». Безраздельное господство «копейный ездец» обретает лишь в царствование Фёдора Ивановича, никак не раньше.
Именно тогда, в середине – второй половине XVI века – московский «копейный ездец» и становится одним из известнейших символов государства Российского.
Большая часть серебряной монеты России второй половины XVI – начала XVII столетия изготавливается с изображением «копейного ездеца», и это, безусловно, самое распространённое изображение в русской монетной чеканке при последних Рюриковичах, Годуновых, Лжедмитрии I, во 2-м земском ополчении. При первых Романовых (от Михаила Фёдоровича до Петра I) он сохраняет абсолютное лидерство в монетной чеканке. В начале XVIII века (при Петре I, с 1704 года) «копейный ездец» переходит на медную монету достоинством в 1 копейку и, за исключением царствований Екатерины I и Анны Иоанновны, постоянно фигурирует на имперской меди всех правителей России от Петра I до Екатерины II включительно. При Екатерине II он утверждается, помимо нумизматического материала, еще и на ордене св. Георгия, но этот сюжет выходит за пределы настоящей статьи. Позднее, уже в XIX столетии, «копейный ездец» остается на гербовых щитах, «закреплённых» на груди двуглавого орла с аверсов общегосударственной монеты Российской империи, притом как медной, так и серебряной и золотой. Этот символ остается на монетах России до 1917 года. После распада СССР он возвратится уже на монеты РФ малых номиналов.
Ну а в наши дни без него немыслимо государственное бытие Москвы.
Происхождение и смысл названного символа трактуется по-разному. В «копейном ездеце» в разное время специалисты видели «правителя на коне», «воина», «св. Георгия Победоносца», а также некую фигуру, аккумулирующую сразу несколько смыслов из числа названных выше. Как уже говорилось выше, автор этих строк разделяет третью из названных трактовок (св. Георгий), поскольку среди монет XVстолетия, как правило, встречаются изображения «копейного ездеца» с хорошо различимым змием под копытами коня. Лишь более поздняя эпоха (особенно XVI—XVII века) знает варианты, где змей «убран» монетариями. По всей видимости, произошло либо слияние образа св. Георгия с образом правителя на коне, либо (это более вероятно) «копейный ездец» сделался настолько узнаваемым символом, что его сочли возможным «избавить» от «лишних» деталей: смысл изображения прочитывался и без них, а резьба мелких подробностей на матрицах для чеканки стала несколько более трудным делом, ведь сама «чешуйка» уменьшилась в размерах. Таким образом, предположение Г.А. Фёдорова-Давыдова, согласно которому «ездец» (имеется в виду любой «ездец» – без разбора: копейный или нет) это «символическое изображение самого князя» отвергается.
Возвращаясь к изначальному появлению «копейного ездеца» на московских монетах, автор этих строк видит лишь два обоснованных варианта его происхождения.
Первый из них, менее вероятный, состоит в том, что московские монетарии использовали скверно понятую символику монет Трапезундской империи. Там со времен императора Алексея II (1297–1330) до правления императора Иоанна IV (1447—1458) включительно чеканились серебряные аспры с конными портретами св. Евгения Трапезундского на реверсе и правителя на аверсе. У «соседей», государей Киликийской Армении, конное изображение государя появилось на монетах раньше (могло быть воспринято от антиохийцев или сельджуков Рума) и, возможно, его трапезундцы переняли у армян. Св. Евгений на монетах Трапезунда держит в руке длинную крестовину, а император – скипетр. Притом в XV веке изображения обоих становятся до такой степени грубыми и слабо читаемыми, что и крестовину, и скипетр можно было принять за копьё; этому могло способствовать ещё и другое обстоятельство: трапезундская монета мельчает, на сравнительно небольших «чешуйках» позднего чекана порой вообще не очень просто что-либо разобрать. Иконографически оба портретных изображения недалеки от московского «копейного ездеца». Монеты Трапезундской чеканки были знакомы Москве, как минимум, по торговым и политическим отношениям с крымским княжеством Феодоро, где трапезундская монета ходила в больших массах (подтверждается археологическими находками). Принятие св. Евгения за св. Георгия не столь уж невозможно на русской почве, что, теоретически, могло повлечь за собой и трансформацию иконографии; но, надо признать, есть в этом опредёленная натяжка. Поэтому версия с трапезундскими монетами как возможным источником вдохновения для московских монетариев и отрекомендована автором этих строк в качестве «менее вероятной». Она имеет смысл только по одной причине: чеканка собственной монеты Москвой началась во второй половине XIV столетия, следовательно, денежные мастера набирались опыта медленно (если изначально это вообще были русские денежные мастера, что вовсе не факт).
Более вероятно другое: можно увидеть в московском «копейном ездеце» вариант западноевропейской иконографии св. Георгия.
Важная оговорка: именно западной, а не трапезундской, византийской, южнославянской и собственно русской. На монетах и печатях Константинопольской империи св. Георгий присутствует как минимум с XI столетия, а в XII столетии его изображения получают весьма широкое распространение на электровых аспрах Иоанна II Комнина (1118–1143) и медных тетартеронах Мануила I Комнина (1143—1180). Да и позднее, вплоть до второй половины XIII столетия, на византийской монете (включая сюда чеканку монетного двора в Магнезии) св. Георгий встречается нередко. На Руси св. Георгий как символ используется в монетном деле с первой половины XI века: на хорошо известных сребрениках Ярослава Мудрого.
Но во всех перечисленных случаях это совершенно иная иконография св. Георгия: либо погрудные изображения, либо поясные, либо ростовые, но ни единого конного портрета. Вообще говоря, конные портреты для имперской монетной чеканки – явление крайне редкое, если не сказать периферийное. Они появляются при Палеологах в середине XIV века, держатся несколько десятилетий и уходят в первой четверти XV века. Среди них – ни одного св. Георгия на коне, как уже говорилось.
Изображения св. Георгия, сражающегося на коне со змием, вообще редки, почти уникальны в искусстве Империи (во всяком случае, столичном, константинопольском искусства), и, хотелось бы подчеркнуть, не характерны для живописного искусства Руси вплоть до XV–XVI веков. К домонгольскому времени можно отнести лишь фреску «чудо св. Георгия о змие» в Георгиевском храме Старой Ладоги, но там датировка фрески связана с датировкой соответствующего этапа в строительстве самого храмового здания, а хронология его строительства уже вызвала дискуссию между В.Н. Лазаревым и В.Д Сарабьяновым, поскольку не получила отражения в письменных источниках. В сущности, нынешняя датировка возведения этой церкви (XII век, где-то между 1180 и 1200 годами) основывается на хрупких рассуждениях, связанных со стилистикой зодчества и, весьма возможно, будущие исследования скорректируют её, отнеся к значительно более позднему времени. Ведь в письменном источнике храм упоминается впервые лишь под 1445 годом.
В целом же следует сказать, что вопрос о том, когда именно распространилась в древнерусской живописи иконография св. Георгия на коне, попирающем змия, требует дальнейшего основательного изучения.
Вариант с конным портретом св. Георгия, ставшим прототипом для московского «копейного ездеца», возможно, был принесен северо-итальянскими денежными мастерами, услугами которых в Москве пользовались неоднократно в режиме откупов, отдаваемых частным лицам. Происходило это, как минимум, при Иване III Великом, т.е. как раз, когда «копейный ездец» утвердился на монетах как довольно часто используемое изображение.
Для западноевропейской традиции св. Георгий на коне, с копьём, своего рода «рыцарственный святой», – изображение широко распространённое. Притом не только в живописи, но и на монетах. Антиохийское княжество крестоносцев еще в XII веке, при Рожере Салернском, выпускало монету именно с такой иконографией св. Георгия. Мало того, видимо, от крестоносцев она перешла к сельджукам Рума, также чеканившим монеты со всадником схожего вида. Такой же «святой рыцарь» характерен и для Северной Италии, особенно же для геральдики Генуи – «республики святого Георгия».
Можно предполагать, что определенное влияние на «иконографию» московского ездеца оказала именно генуэзская геральдика, в частности, символика генуэзского банка св. Георгия, известная в Москве, например, по медным монетам Каффы (фолларо) середины XV века, а также по торговым связям с Генуей.
Влияние новгородской и, в целом северно-русской традиции изображения Георгия-воина на московскую, утверждал В.Н. Лазарев, в то время как полемизировавший с ним М.В. Алпатов, с некоторой натяжкой, пытался напрямую связать редкие византийские изображения конного св. Георгия с поздними московскими. А вот Н.А. Соболева прямо писала о северо-итальянском влиянии на московские конные изображения Георгия-воина, правда, лишь при Иване III.
Утверждение «копейного ездеца» в качестве регионального московского символа произошло намного ранее правления Ивана III. Вполне допустимо предположение Н.Д. Мец, согласно которому великий князь московский Юрий Дмитриевич, тезоименитный св. Георгию, в 1434 году «…на своих монетах помещает изображение всадника с копьём, поражающего змея. Изображение всадника с копьём вытесняет изображение всадника с соколом в чекане великого княжества Московского и остаётся в нём также после возвращения Василия II в Москву. В дальнейшем ему суждено будет стать основным монетным типом Московского княжества и даже его гербом в образе “ездеца с копьем”».
Предположим, что именно Юрий Дмитриевич призвал генуэзских монетариев из Каффы. Это возможно. Более того, надо отметить, что качество и технология изготовления колониальных генуэзских аспров Каффы XV века а также малых аспров позднего Трапезунда весьма схожи с монетной чеканкой как в Крымском ханстве ранних Гиреев, так и в Московском великом княжестве Калитичей, преемников Дмитрия Донского. Принципиальной разницы в рабочих процессах нет, как нет её и в эстетическом уровне продукции. Наверное, имеет смысл сделать акцент на этой концепции: в XV столетии целый ряд типов трапезундских и каффинских аспров, акче Хаджи-Гирея, Нур-Давлета и (в меньшей степени) Менгли I Гирея даже в композиционном оформлении легенды и изображений имеют явное сходство как между собой, так и с московской великокняжеской деньгой времен Василия II Тёмного и Ивана III Великого. Поневоле возникает предположение: а не обслуживала ли одновременно несколько государств одна корпорация каффинских денежных мастеров? Или, шире, денежных мастеров генуэзского происхождения? Подтвердить прямо и веско эту идею невозможно за отсутствием документальной базы, но косвенные признаки использования «общей команды» или хотя бы «общей традиции» в работе монетариев, связанных, видимо, с итальянскими колониями в Крыму, налицо.
Правда, мы не знаем, когда именно появились итальянские денежные мастера на службе у великих князей московских. В XIV веке? В первой половине XV века? Во второй половине? Любой из этих вариантов может быть правильным. Хотя, конечно, следует сделать оговорку, что тип «копейного ездеца» на московских монетах не станет преобладающим ни при Юрии, ни при Василии Тёмном; да и при Иване III он займет одно из видных мест в монетных эмиссиях великого князя далеко не сразу.
В.В. Зайцев оспаривает идею Н.Д. Мец, полагая, что сюжет со всадником-змееборцем мог появиться уже в чекане Василия I (1389—1425 гг.), но доказательства его спорны. В частности, он опирается на чекан с «копейным ездецом», который упоминался ещё у И.И. Толстого, приписан великому князю московскому Василию Дмитриевичу А.В. Орешниковым и Г.А. Фёдоровым-Давыдовым: там круговая легенда вроде бы читается «КНЯЗЬВЕЛИКИВАСИДМ». Но, во-первых, такая монета известна всего в одном экземпляре; во-вторых, «ДМ» в конце круговой легенды читается неуверенно, это может быть и грубо вырезанное либо поврежденное «ЛИ»; в-третьих, нигде более на монетах Василия I не видно странного сокращения имени великого князя «ВАСИ»; наконец, в-четвёртых, монеты аналогичного чекана явно дают в конце «ЛИ», а значит, это мог быть и чекан Василия II, что уже никак не противоречит теории Н.Д. Мец о распространении «копейного ездеца» лишь с 1430-хгодов, со времён правления Юрия II и Василия II.
Довод о тезоименитности правителя и святого как поводе для чеканки первых московских монет с «копейным ездецом» звучит веско. Имеет смысл добавить ещё один аргумент в пользу этой концепции. Имя Георгия-Юрия и далее будет одним из самых распространенных у династии московских Рюриковичей-Калитичей. Так, двое сыновей Василия II получат имя Юрия, а вслед за тем один сын Ивана III и один сын Василия III (брат Ивана Грозного). Чеканка монеты с изображением святого, тезоименитного сыну, логичный шаг – с точки зрения государя-отца.
Что же касается влияния денежных мастеров-итальянцев на весь строй московской монетной чеканки, то оно до настоящего времени является научной проблемой, не получившей сколько-нибудь полного раскрытия, а потому требует углубленного внимания. Интенсивные связи Московского великого княжества с Северной Италией, активизировавшиеся в середине XV столетия, ни для кого не секрет, как и работа в Москве множества итальянских мастеров самого разного профиля (архитекторы, литейщики, типографы, военные инженеры). Итальянцы («фряги») привлекались в Московской Руси, среди прочего, и к монетной чеканке. Конечно, это могли быть и мастера из генуэзских колоний Северного Причерноморья.
О службе «фряжских» монетариев великим князьям московским свидетельствуют, как минимум, два факта, известных из хорошо изученных источников. Это, во-первых, служба при дворе Ивана III «денежного мастера Ивана Фрязина» (Джан Баттиста дела Вольпе из Виченцы); и, во-вторых, появление в Москве монет с надписью «Ornistoteles», ныне убедительно атрибутированных Аристотелю Фиораванти. Прочие предположения в этой сфере (что итальянцами были некий денежный мастер «Александро», «Заманин-Замантоний», а также автор надписи на монете «дозор») дискуссионны, однако пока не опровергнуты. В сущности, вопрос, на который пока нет ответа, состоит лишь в том, когда именно Москва впервые призвала к себе на службу первого итальянского монетария. Но нет ничего удивительного и невозможного утверждении, согласно которому этот первый денежный мастер на великокняжеской службе мог появиться в 1430-х годах.
Дмитрий Володихин Изображения монет из коллекции автора
Непопулярная тема. Монеты Крымского ханства
«С пыток винились…». Фальшивые древнерусские монеты
Боратинки и тымфы – опиум экономики
Нотдалеры Гёрца и… отрубленная голова
Золотые монеты в эпоху Романовых в денежном обращении. Пётр I
__________________
