В этом году исполняется 130 лет смерти императора Александра Третьего. Эта дата не пройдёт незамеченной. Ведь сто тридцать лет назад умер человек, который, — и мы в этом уверены, — мог так повлиять на мировую историю, что, возможно, многих бед XX века просто бы не было. Скорее всего и сегодняшняя политическая ситуация была бы иной, мирной, т.е. такой, какая совершенно не нужна западным странам.
Александр III Александрович (26 февраля [10 марта] 1845, Ани́чков дворец (ударение на «и»), Санкт-Петербург — 20 октября [1 ноября] 1894, Ливадийский дворец, Крым).
Разговор об этом императоре мы начали уже давно, но не перестаём повторять сказанное, рассказывать о чём-то новом.
По прошествии времени значительные исторические персоны часто мифологизируются. С императором Александром Третьим это произошло трижды. Первая мифология должна была укрепиться в конце XIX — начале XX века, когда появились воспоминания об усопшем императоре людей не только знавших его лично, но и его современников. Вторая — это мифология советского времени, основанная на личном отношении Владимира Ильича Ленина к персоне императора, не отменившего решение Особого присутствия Правительствующего сената о казни Александра Ильича Ульянова (1866-1887) — старшего брата Ленина. А казнь была за подготовку покушении на особу императора Александра III. Третья мифология появляется уже в наше время: персона императора возникает из тени второй мифологии, появившейся сразу после Революции 1917 года. Но об этом мы не станем сейчас говорить подробнее, а для иллюстрирования воспользуемся только изображениями нескольких памятников и цитированием нескольких известных работ.
Революционные события сразу обратили внимание на имперские памятники, значительное число которых было уничтожено. Наиболее известные памятники — памятник Александру III в Москве на Пречистенской набережной, выполненный архитектором Александром Померанцевым и скульпторами Александром Опекушиным и Артемием Обером, открытый в 1912 году, и памятник в Санкт-Петербурге / Ленинграде, воздвигнутый в 1909 году на Знаменской площади / Площади восстания, работы скульптора Паоло Трубецкого. Первый памятник, московский, мощнейшая фигура императора на троне, была разрушена в 1918 году.
А вот памятнику авторства Паоло Трубецкого предстояла долгая, но не простая жизнь.
Почему вообще говорим о памятнике авторства Паоло Трубецкого? Дело в том, что его судьба повторяет судьбу императора Александра III. Памятник сначала многих не удовлетворял, потом его гнобили, а теперь им начинают интересоваться и, как кажется, вполне заслуженно. Как было у императора? Ровно также. Сначала над ним посмеивались, зная, что он не готов занять трон после смерти старшего брата Николая Александровича. Да, это так и было: объём знаний у цесаревича Александра Александровича был недостаточен, но это стали решительно восполнять с 1865 года. К моменту неожиданного вступления на трон Александр III обладал, если и не самыми широкими знаниями, то чётким представлением своей миссии, твёрдыми убеждениями о пути вверенной ему страны. Например, вспоминая его деятельность в работе министерства иностранных дел, говорить о слабообразованности не приходится — император лично успешно занимался международными вопросами, а некоторые из них по силам были только ему, ведь доставшись в наследство его сыну Николаю, Николая Второму, не всё могло быть верно исполнено.
Убеждения на счёт страны и удалось показать в памятнике скульптору Паоло Трубецкому.
Как нам кажется, этот вопрос интересно раскрыл философ Василий Розанов в своих небольших работах, которые мы хотели бы вам напомнить, разместив на наших страницах. Надеемся, вам будет интересно.
К открытию памятника государю Александру III
Василий Розанов
Сегодня открывается в Петербурге памятник государю Александру III — в художественном исполнении князя П. Трубецкого, лучшего русского скульптора за последние годы. Все взглянут в Петербурге на памятник; все в России оглянутся на 13-летнее царствование Александра III и на монументальную личность столь рано и столь неожиданно скончавшегося царя. Среди русских людей среднего и преклонного возраста, которые были свидетелями этого царствования, были «верноподданными» этого государя, есть очень немалое число таких лиц, которые не только сберегают свято его память, но в воображении своём, в мысли своей подняли этот образ на одинокую и для других недосягаемую высоту. У всех есть живое памятование его; вероятно, у всех это — добрая память. Но кроме этого естественного следа о себе в людской памяти, Александр III создал в сердцах некоторых лиц настоящий культ себя, почитание, — благоговение, пронизанное личной и трогательной привязанностью. Основано это на двух чертах этого государя: одной общечеловеческого характера и другой местного характера. Первая заключалась в том, что он принёс с собою на трон, поднял на трон самую уважаемую, трудную и редкую черту общечеловеческой души, которая выше всего оценивается у обыкновенных людей, вдали от трона и ниже трона, именно — прямодушие, открытость и доброту. Как будто эти черты обыкновенные; но на самом деле, оглядываясь кругом, всматриваясь в ряд прожитых лет, каждый остановится — из множества встреченных и виденных им людей — на очень немногих именах, на очень немногих лицах, к которым эти эпитеты приложит с полною уверенностью. До того редка, до такой странности на самом деле исключительна эта кажущаяся «обыкновенною» черта!!! И такие люди, проходящие в нашей памяти, суть самые нам приятные в воспоминании люди. Вот этой-то любимейшей человеческой черте Александр III дал трон, — когда ей редко приходится иметь удел даже в обыкновенной знатности или около богатства, влияния и силы. В светло-голубых глазах его, смотревших несколько исподлобья, скорей с недоумением и размышлением, нежели с недоверием, в его массивной фигуре, стойкой и спокойной, в отсутствии почти физической возможности в каких бы то ни было условиях быстро повернуться, увернуться или извернуться, лежал точно патент на всеобщее доверие. И кто встречался с этой фигурой, на кого смотрел этот тихий задумчивый взор, должен был думать только о себе и своей правде, уже будучи обеспечен правдою и прямотою с другой стороны. Все это было чем-то врождённым в Александре III. Второе качество — местного, не общечеловеческого характера. Со времени Петра I русские не видели на троне лица до такой степени «от плоти и кости своей», как отец нынешнего государя. От физических особенностей, начиная с роста и всего характерного облика фигуры и лица, и до мелких привычек, навыков, обыкновений, до способа мыслить и чувствовать, до способа решать дела и оценивать людей и окружающую обстановку — это был русский из русских. Совершенно невольно французско-немецкие формы военной одежды он переделал в русские — с шапкою, шароварами за голенищем и широким кушаком. Это одна из подробностей, вытекших из его привязанности и к духу русского народа, и к быту русского народа, ко всем проявлениям этого народа. Для русских было чрезвычайно драгоценно, было мило и сладко, что первый русский человек, вершина всей пирамиды Русского Царства, венчает так стильно и правильно, так соответственно делу это свое Царство, этот стомиллионный свой народ.
Все русские, несколько оскорбляемые тем, что всегда ранее и — с перерывами — уже целых два века в России иностранным выходцам или окраинным чужеродцам давался перевес и предпочтение в службе, в движении, в отличиях, в награде и признании таланта и заслуг, — все они были подняты этим благородным государем, который гордился более всего тем, что он был именно Русский Государь, что он был вождём и главою именно русского народа, русской державы. Он дал тип Русского Самодержца и окружил ореолом русское самодержавие. Он дал его в силе и простоте; дал без кичливости и не произнеся за 13 лет царствования, — очень благополучного царствования, — ни одной кичливой, гордой, самонадеянной фразы. И если особый характер русского дарения, особый тип и дух русского царя составляет, как учили славянофилы, оригинальную и важную особенность духа русской истории, то эту особенность Александр III выразил с большою глубиною, сделал видимою для всего света и признанною всем светом. Весь свет оценил его. Мы переходим теперь к краткому взгляду на его царство. «Россия для русских», — произнёс он лозунг для внутренней жизни России; но с переменами этот лозунг читался и во внешних отношениях: «Россия никого не теснит, но требую, — говорил он как Русский Царь, — чтобы и Россию никто не теснил». Он встал стражем и властелином на её границе, как на известной картине Васнецова — «Русские богатыри на заставе». Всем, даже и ростом, он походит на среднего из богатырей Васнецова: и поднесенная ко лбу рука этого среднего былинного богатыря как-то передаёт даже физические приёмы безвременно скончавшегося нашего северного тронного богатыря. Имя русское, авторитет русский чрезвычайно вырос за эти 13 лет. Известно, что Александр III сам лично руководил иностранною политикою; и в ней он был так же сдержан, осторожен и вместе величественно значителен, как на сторожевой службе на Балканах, командуя защитным корпусом. Он сошёл в гроб, каким взошёл на трон, не изменившись, не пошатнувшись. Смерть его победила, но из людей его никто не победил. Болезнь источила его и изнурила, но события не смели коснуться тлением его трона и державы. Везде при нем выдвигались русские люди. «Россия для русских»: как этот лозунг противоположен положению тех вещей, когда Ермолов, смеясь, говаривал, что «для преуспеяния в службе он думает переменить русскую свою фамилию на немецкую».
Что касается более далёких горизонтов истории, то лично государь Александр III, как известно, не был против созыва народных представителей, против приближения общества к чреде правления. Удержан он был от этого окружающими сановниками, главным образом Победоносцевым и могущественным в то время Катковым. Вдумчиво он как бы сказал им: «Хорошо, отлагается: некоторый срок еще делайте сами и одни, делайте люди мундира и формы. И если будет хорошо — хорошо». На 13 лет «хорошего» хватило, пока внешний удар не закачал Россию, и тогда вдруг обнаружилось, до чего слабы и неумелы, до чего в высшем значении слова даже не были патриотичны люди формы и мундира, одни они. И тогда длинный поезд Русского Царства пришлось перевести на другие рельсы.
Но это не против мысли Александра III. Тихим глазом своим он с одобрением взглянул бы на это передвижение русского поезда, столь исторически необходимое. Это совершенно отвечает тому слову об «отложении» общей реформы, а не об отрицании её, какое он высказал в столь мучительные и смутные для него дни, как следовавшие за 1 марта.
Смотри же с любовью сверху, из «той жизни» на русскую землю, наш добрый и любимый государь. Мы же будем вечно хранить твою память. А сегодня все пойдём посмотреть на бронзовое напоминание тебя и все, все перенесёмся воображением и мыслью к благородному живому прообразу монумента.
1909
Цит. по Василий Розанов. Среди художников. С-Пб.: Азбука-Аттикус, 2023, стр. 254-258
Paolo Trubezkoi и его памятник Александру III
Василий Розанов
…Среди разного живописного хлама, загромождающего столы художников, я увидел небольшой картон, представляющий массивного всадника, с знакомыми очертаниями лица, на замечательно некрасивой лошади. Это было в квартире-редакции «Мира искусств» С. П. Дягилева, сколько помнится, в 1901 или 1902 году.
— Это что такое? — спросил я, удивлённый.
— Это — проект памятника Александру III.
«Проект памятника?.. увековечение?.. главная мысль царствования?!..» И я не мог оторвать глаз от рисунка.
— Вам нравится? — спросил вечно смеющийся Дягилев, умный, тонкий и наблюдательный молодой человек. — Но рисунок так безобразен, хотя мне тоже нравится, и находит столько критиков!.. Как поставить такой памятник императору? Автор — князь Павел (назвал и отчество, забытое мною) Трубецкой, называющий себя «Паоло Трубецким». Я его видел: редко оригинальный человек, гениальный, невежественный. Вообразите, он Толстого не читал. Толстого не читал?!..
Толстой в назидание подарил ему свои сочинения, когда он был у него в Ясной Поляне. Но, уезжая, тот забыл их у него.
Это мне показалось «шаржем» и преувеличением. Как забыть подарок, полученный из рук Толстого? Это что-то деланое, род духовного кокетства.
И я снова взял рисунок в руки и не мог оторваться:
— Это замечательно, это замечательно! Тут все мы, вся наша Русь от 1881 до 1894 года, — чаяния, неуклюжие идеалы, «тпрр-у», «стой» политики и публицистики, в которой и я так старался, бывало… Да и все мы, сколько нас!!.. Боже, до чего это верно! До чего это точно! Тут и Грингмут, и М. П. Соловьев, главноуправляющий по делам печати, и Л. А. Тихомиров, и субсидируемое старообрядцем Морозовым «Русское обозрение», которого никто не читал, оно давало только убытки. Сколько пота… И вот — 1902 год, и только теперь, оглянувшись, видишь, как все это было…
— …было похоже на этот памятник?
— Я не знаю что, как, но я сам с величайшими усилиями тянул «гуж» в эти годы, и вот, взглянув на это, на эту бесхвостую лошадь — непременно бесхвостую! — и плачу, и негодую, и смеюсь каким-то живым смехом, «от пупика»… Потому что все это — правда, в этом коне, всаднике, монументе!.. Изумительно!
— Я очень рад вашему впечатлению, потому что Паоло Трубецкой и мне чрезвычайно понравился, и я нахожу его страшно даровитым человеком. Но, к сожалению, должен вас разочаровать: ваши соображения, наверное, ошибочны, потому что он не только все время жил в Италии, но и совершенно не интересуется политикой, — и то, что было вам так занимательно в Москве и Петербурге, нимало не занимало его во Флоренции. Он — чудак, оригинал и невежда. Он — флорентинец; но вот вы видели Рим, поехав из Петербурга, а он, всю жизнь прожив во Флоренции, не видал Рима, и просто потому, что лень, и ещё потому, что неинтересно. Едва можно поверить…
И мне показалось это опять «шаржем» и «деланостью»: как не доехать до Рима из Флоренции? Личность скульптора мне не вырисовывалась симпатичною.
— Я не знаю — как и что, но памятник мне безумно нравится!
— Сам Трубецкой тоже доволен проектом, и когда я, желая ему сказать любезность, заметил, что «Петербург будет украшен вторым художественным памятником после памятника Фальконета Петру Великому», он перебил энергично: «Я надеюсь сделать кое-что получше Фальконета»…
Дягилев улыбался своей улыбкой, где у него всегда так мешаются ласка, насмешливость и «про себя» ум…
— Но, знаете, он не преувеличил! К статуе Фальконета, этому величию, этой красоте, поскакавшей вперед России… как идёт придвинуть эту статую… России через 200 лет после Петра, растерявшей столько надежд… Огромно, могуче, некрасиво, безобразно даже. И отрубленный хвост, — до чего нужен этот отрубленный хвост! Кажется, это у Крылова в басне кому-то отрубили хвост… нет, крысы отъели у живой щуки хвост. Так разве же у России не «отъели хвост», несмотря на все её Сенаты и Государственные советы и всесословные суды, разные интендантства, старички в отставке и без отставки и все эти адмиралтейств-крысы и т. п., и т. п., «имена же их Ты, Господи, веси»… Трубецкой ничего не читает, — верно. Ничего даже не знает, — опять верно. Но тогда, значит, он и без чтения, и без знания уловляет, однако, суть вещей, как собака «верхним чутьём» знает о пролетевшей по воздуху птице… Трубецкой не знает фактов, не следит за политикой, не толкует о событиях и не вслушивается в то, что про события говорят; но это пока только «деревья», ежедневное, еженедельное, ежемесячное, что от него не закрывает «леса»… Не вслушиваясь, не всматриваясь в подробности, он по виду русских людей, по фигуре русских людей, по лицам и говору русских людей, вот как собака «верхним чутьём», — знает ту страну, то государство, тот исторический возраст государства, то счастье или несчастье, надежды или безнадежность, которые могли родить и рождают и вот выслали за границу этих русских людей, которых он всё-таки видал же! Я откажусь от своей мысли, что он здесь выразил Россию, если вы мне объясните обрубленный, «отъеденный» или вырванный, хвост у его клячи… Ведь это — монумент! Боже, кто же не знает, что монументы сплошь бывают великолепные, что «строить памятник» и «строить великолепие» — это синонимы? Что же могло побудить его, вдохновить руку его, повести линии… так жалкие, грустные, столь не эстетичные! Я согласен, что художник ничего намеренно не делает, и не удивился бы, если бы Трубецкой отверг те мысли, какие я говорю сейчас. Но рука художника знает больше, чем его голова, как и у собаки ведь один только нос имеет те великие сведения в зоологии, каких не имеет решительно сама собака. Настоящее художество, как и настоящая поэзия и даже — в глубине вещей — настоящая философия, безглазы, безосязательны, туман какой-то, электричество, но из которого идут живые молнии, ослепительный свет, пронизывающий предметы и освещающий их до дна. Все же хоть уголок Руси видел Трубецкой… По фигурам людей, по русским людям, он, — полуитальянец, флорентинец, ваявший Данте, видевший флорентийское небо, — учуял, из какой измятой, из какой суровой, из какой опасной и лукавой страны вышли эти люди, эти недоедающие задавленные эстеты, эти поэты с грустными стихами, на все способные, ничего не имеющие… Я не знаю — что и как: но в памятнике он изумительно выразил всё, что есть… И монумент Фальконета для меня — опера, феерия невиданной действительности, а памятник Трубецкого — это такое родное, «мое», «наше», «всероссийское», что хочется… плакать и смеяться, как я смеюсь и внутренно плачу, глядя на этот памятник!..
На самом деле я глядел на клочок бумаги. С этого времени, сколько позволительно и уместно писателю я сделался энтузиастом Трубецкого и, где бы ни увидел по каталогу, что есть его работа на выставке, спешил её смотреть.
Памятник его Данте — великолепен. «Как вы так сделали? — спросил его И.Е. Репин. — Вы изучали Божественную комедию?» — «Ну, — ответил он с отвращением, — стану я читать такую скучищу». Так мне передавал, смеясь, Репин. Позвольте, так если он умел так Данте выразить, точно всю жизнь его одного изучал, им одним проникся до мозга костей, то отчего тоже, «не знакомый и с политикою», он не мог — без всякой тенденции, вовсе не намеренно — отразить в памятнике Александру III или, вернее, всему прошлому царствованию суть этого царствования и даже «итог» 200 лет истории нашей?!! Просто, как поэт, как художник, как провидец, он дал «истину», — без комментариев, без предварительной ученой подготовки; и только мы, взглянув на эту «истину», поражены её правдою и глубиной и можем сделать к ней длинные комментарии. Он дал это бессознательно. Мы это сознаём. Но я возвращаюсь к памятнику Данте: изящный, стильный (какая в этом отношении противоположность памятнику Александру III!), как была стильна вся эпоха XIII века, строгий, I сжатый сильным боковым сжатием, он весь устремлён кверху! Как это хорошо! Боже, до чего это выражает Данте! Когда во Флоренции я осматривал памятник Данте, поставленный какими-то мещанами какому-то мещанинишке Данте, я вспоминал великолепную модель Трубецкого, я не знал, чем объяснить выбор, как понять художественный позор итальянцев в этом памятнике самому изящному, самому красивому человеку во всей истории новой Италии, после Рима?.. Мне и теперь это кажется изумительным, и я думаю только: не старый ли не прежний ли я видел монумент Данте, который решили сломать и взамен его поставить другой, для чего Трубецкой и дал свой проект? Тогда — понятно. Как Данте одинок, — не только в духе своем одинок, но и во времени своем был одинок, угрюм, ото всех ушёл вдаль, — так в памятнике ему Трубецкой со страшной силой, с изумительной способностью выразил эту одинокость, — уходящую ввысь. Боже, как это хорошо, до чего точно! В Трубецком точно задышало то вдохновение, которое выдохнуло из себя готику: ведь его памятник Данте, не имеющий ни одной иглы, ни одного острого угла, т. е., казалось бы, расходящийся с основным законом и методом готики, — тем не менее готичен! имеет готическую же душу!! Это выражено через боковое сдавливание и, пропорционально, через высоту постамента. Смотришь — и чаруешься, чувствуя, что в этом суть и готики. И опять — скорей идейно, чем зрительно, — высота памятника выражена через это озеро, какое-то плоское, разлившееся у подножия его, где задыхаются павшие души. Как все это точно, как много тут не забыто «все забывающим», «рассеянным» художником…
Если памятник Данте, столь стильный и изящный, придвинуть к памятнику Александра III, то из неизмеримой их разницы можно понять, до чего всеобъемлющ талант Трубецкого, до чего велика «амплитуда» его качания, говоря терминами часового мастерства. Перехожу теперь к этому памятнику, который неделю назад я осмотрел в натуре. Он бесконечно обезображен пьедесталом: розовый гранит, «благородного розового цвета», отполированный, вылизанный и вычищенный, как бонбоньерка для продажи барышне, и на нём… водружена «матушка Русь с Царем её».
Конь упёрся… Голова упрямая и глупая. Чуть что волосы не торчат ежом. Конь не понимает, куда его понукают.
Да и не хочет никуда идти. Конь — ужасный либерал: головой ни взад, ни вперед, ни вбок. «Дайте реформу, без этого не шевельнусь». — «Будет тебе реформа!»… Больно коню: мундштук страшно распялил рот, нижняя челюсть почти под прямым углом к линии головы. Неслыханная, невиданная вещь ни на одном, ни на едином памятнике во всемирном памятовоздвигании. Попробуйте-ка объяснить это! Но ведь это — Родичев и Петрункевич в Твери, не бог знает какой премудрый Родичев, но который вечно бурчит про себя: «Всех закатаю!» Я сказал, что голова у коня упрямая и негениальная, «как мы все», «как Русь», как «наша интеллигенция». — «Пустите к свету!» А хвоста нет, хвост отъеден у этой умницы. Между хвостом — или, лучше сказать, «недостатком хвоста» — и злой, оскаленной головой помещено громадное туловище с бочишами, с ножищами, с брюшищем, каких решительно ни у одной лошади нет, и Трубецкой… явно рисовал не лошадь, а чёрт знает что! «Вдохновение», бессознательность!.. Именно так и нужно было: ну, какой «конь» Россия, — свинья, а не конь. «Чудище о́бло», — обмолвился где-то Третьяковский, а Радищев взял это слово в эпиграф к своему «Путешествию от Москвы до Петербурга». Совершенно соглашаюсь, что Трубецкой ни о каком Радищеве не слыхал, но ведь пространство-то между Москвою и Петербургом, курные избы, голод, темь — те же самые сейчас, какие видел и Радищев; и Трубецкой, одним глазком посмотрев на все это, вот так же точно, как он «не читал Данте», — инстинктивно выбрал в «верх» под императора не коня, а «чудище о́бло»… Зад, — главное, какой зад у коня! Вы замечали художественный вкус у русских, у самых что ни на есть аристократических русских людей, приделывать для чего-то кучерам чудовищные зады, кладя под кафтан целую подушку. Что за идея? — объясните! Но, должно быть, какая-то историческая тенденция, «мировой» вкус, что ли… «Задом (надо бы сказать грубее) живет человек, а не головой» — так, должно быть, изъясняют мужики господскую тенденцию к задастым кучерам. Но, вообще говоря, мы «разуму не доверяем», и это уже что-то более обширное, чем вкус к особым кучерам, хотя удивительно гармонирующее с ним. Даже раскольники, предпочитавшие гореть, чем дать занести свои имена в статистические списки, — и они выразились в этом лошадином «заде»… Трубецкой, который, конечно, видал и удивлялся «большим крупам» у кучеров, который что-нибудь слыхал о закопавшихся в земле раскольниках, как-нибудь видал и слыхал, хоть и не вслушиваясь, русских спорящих либералов, — всё это смесил, соединил в великой безотчётности своей фантазии, своего слепого гения, слепого ума и посадил упрямую, злую, почти ослиную голову («упёрлась вниз по-ослиному») на громадную полулошадь, полу… Бог знает что… Помесь из осла, лошади и с примесью коровы… «Не затанцует». Да, такая не затанцует; и как мундштук ни давит в нёбо, «матушка Русь» решительно не умеет танцевать ни по чьей указке и ни под какую музыку… Тут и Петру Великому «скончание», и памятник Фальконета — только обманувшая надежда и феерия…
«Ничего не поделаешь, — говорит Всадник, — никуда не едет; одни либералишки, с которыми каши не сваришь»… Благородный, полугрустный, точно обращённый внутрь себя, взгляд императора удивительно передает его фигуру, его «стиль», как я его помню; и удивительным образом это уловлено и передано в таком грубом, жёстком материале, как бронза. Произошло это оттого, что взгляд Александра III был художественным центром его фигуры и, должно быть, до того выражал его душу. — ту «единую душу», которая сказывалась и в жестах, в манерах, в постановке шеи и груди, — что, смотря лишь на эти части фигуры в бронзе, вспоминаешь и его взор… Не умею выразить, но когда смотришь от Николаевского вокзала на памятник, то хотя замечаешь, что собственно черты лица не абсолютно похожи, немножко чужды живому памятнику лица царя, но зато «весь Царь» необыкновенно похож на когда-то виденную, единственную, ни с кем не смешиваемую фигуру, и похож не только в фигуре, но и преимущественно в голове, и вот в этом взоре… Мне кажется, что «взор человека» образует не одно глазное яблоко, но именно вся фигура; и ведь у впервые встречаемого человека нам кидается в глаза его «взор» ещё издали, при входе в комнату, когда мы не различили цвета его глаз и их блеска. «Взор» — это «как глядит человек», манера, метод смотрения. И у Трубецкого Александр III «глядит» так, как мы видели, видали.
«Ничего не поделаешь! Не едет»… Перед ногами — круча, и путь далёк. Николаевский вокзал открывает Сибирскую дорогу. «Много всякого народа перебывало в Сибири» — от петровских раскольников до декабристов «и так далее»… Упрям конь и ни под шпорами, ни под музыкой не танцует. На сем «чудище о́блом» царственно покоится огромная фигура, с благородным и грустным лицом, так далёким от мысли непременно кого-нибудь задёргивать, куда-нибудь гнать. Хотя «ведь нужно же куда-нибудь ехать»… Между добрым, «благим предначертанием» Всадника и злым конём с раскрытою пастью есть какое-то недоумение, что-то несоответствующее. Конь, очевидно, не понимает Всадника, явно благого, предполагая в нём «злой умысел» всадить его в яму, уронить в пропасть. Конь так туп, что не видит, что ведь с ним полетит и всадник туда же и, значит, у него явно нет «злого умысла», не может его быть. Но не верят старые начётчики, что «ревизская перепись» не от Антихриста; ничему не верит и Родичев в Твери. С другой стороны, видя, что конь храпит, всадник принимает его за помешанную, совершенно дикую и опасную лошадь, на которой если нельзя ехать, то хоть следует стоять безопасно и недвижно. Так всё это и остановилось, упёрлось…
На розовой бонбоньерке! Чёрт знает что такое! Мне спустя год или два Дягилев передавал о Трубецком, что он измучен «переделками», которых требуют приближенные ко двору люди, с таким весом, перед которым он должен был уступить. Не был доволен проектом покойный великий князь Владимир Александрович, — и детали были изменены. Гораздо лучше был постепенный подъём всадника до обрыва, перед которым он остановился. Это закругляло всю мысль, это в самом деле передавало «Россию» и «Царство» до 1904 и 1905 годов. И конечно, все это было хорошо… как у Фальконета, только — в другом стиле, совершенно в другом!..
«Как всё изящно началось и… неуклюже кончилось», — мог подумать историк, взглянув и обдумав два памятника.
— Это — тогда! — мог сказать обыватель, взглянув на монумент на Сенатской площади.
— Это — теперь! — подумал бы он, взглянув на новый памятник.
«Сапоги-то на Царе делало наше интендантство». Ну и что же, конечно, — не парижские сапоги, не сапами; но Русь топтана именно такими сапогами, — сапожищами. И до чего нам родная, милая вся эта Русь, — и сапоги, и даже самое интендантство, где если не я подвизаюсь, то подвизался мой троюродный дедушка. Ну и что же, все мы — тут, все — не ангелы. И плутоваты, и умны, и лгунишки при случае, и на циничный анекдот мастера и тоскующую песнь спеть — тоже мастера, Вильгельму II пусть воздвигают великолепный монумент, но монумент Трубецкого — единственный в мире по всем подробностям, по всем частностям — есть именно наш русский монумент. И хулителям его, непонимающим хулителям, ответим то же, что простой Пушкин ответил на «великолепные» рассуждения Чаадаева: «Нам другой Руси не надо, ни другой истории».
Некрасивы наши матушки родные: и стары, и в болезнях, и без наряда, а ни на кого мы их не променяем. Вот и всё.
1909
Цит. по Василий Розанов. Среди художников. С-Пб.: Азбука-Аттикус, 2023, стр. 274-285
Не только Василий Розанов обратил своё внимание на памятник. Много мнений людей принявших и отнёсшихся отрицательно к работе Паоло Трубецкого Сохранилось.
Ниже выдержка из Льва Успенского «Записки старого петербуржца».
Много лет каждый, кто приезжал с Московского (тогда Николаевского) вокзала в Петербург, как только выходил из вокзальных дверей на Знаменскую площадь, невольно вздрагивал или хмурился. Посреди площади лежал огромный, красного порфира параллелепипед, нечто вроде титанического сундука. И на нем, мрачно проступая сквозь осенний питерский дождь, сквозь такой же питерский знобкий туман, сквозь морозную дымку зимы или ее густой, то влажный, то сухой и Колючий, снег, упершись рукой в грузную ляжку, пригнув чуть ли не к самым бабкам огромную голову коня-тяжеловоза туго натянутыми поводьями, сидел тучный человек в одежде, похожей на форменную одежду конных городовых; в такой, как у них, круглой барашковой шапке; с такой, как у многих из них, недлинной, мужицкого вида, бородой — «царь-миротворец» Александр Третий. Многих прохватывал озноб, когда он появлялся так, внезапно, перед ними как символ тяжкого могущества, безмерной тупости, непоколебимой жестокости; как образ России — той самой России, что когда-то вздымалась на гребне волны, поднятая на дыбы фальконетовым Петром, — и вот теперь так упрямо и властно была остановлена на ходу поздним, современным нам царизмом. С головой, пригнутой к копытам. С подрезанным по полицейскому образцу хвостом… России, тяжко застывшей в насильственной неподвижности, горько и грозно упершейся могучими ногами в землю, неведомо что думающей и невесть что готовой сделать в следующий миг… Князь Павел Трубецкой — скульптор, создавший этот памятник, — именовался Паоло Трубецким, жил больше не в России, за границей. Это был талантливый художник. Он создал невиданное произведение чрезвычайной силы: памятник-карикатуру, сатирический монумент, колоссальный шарж на отца того самодержца, который ему эту работу заказал… И произведение это зажило жизнью, не предусмотренной ни автором, ни заказчиком. Не очень понятно, почему все-таки этот памятник был тогда утвержден и принят. С самого начала его смысл, может быть не до конца осознанный даже самим ваятелем, обнаружился в глазах современников. Некоторые просто были озадачены:
Стоит комод,
На комоде — бегемот,
На бегемоте — обормот…
Другие исподтишка посмеивались, отдавая должное силе и злости сатирического выпада, проницательности взгляда художника — не физического взгляда, — внутреннего зрения. Пришла Революция и оставила могучую глыбу эту надолго на месте. Но было сделано неожиданное: на постаменте было выбито четверостишие Демьяна Бедного: Мой сын и мой отец — при жизни казнены, А я познал удел посмертного бесславья: Торчу здесь пугалом чугунным для страны, Навеки «бросившей ярмо самодержавья. Не все в этих стихах удалось поэту. Не очень гладко словосочетание «казнены при жизни», как будто можно казнить мертвеца. И «чугунной» статуя названа понапрасну, — она была бронзовой. Но важно не это. Важно то, что, несомненно, никогда и нигде не существовало другого памятника, который можно было бы так, при помощи простой перемены надписи на нем, превратить из оды в эпиграмму, из монумента в «пугало». Прошли годы; удивительная скульптура была убрана от главного въезда в Ленинград. Нужно согласиться с этим: над воротами замка прибивают герб его нынешних владельцев, а не карикатурный портрет изгнанного повелителя. Но куда удалился необыкновенный памятник? Ценители городских сокровищ знают: тяжкий всадник на могучем коне нашел себе приют на задворках Русского музея. Из некоторых внутренних окон этого хранилища можно увидеть огромную хмурую голову предпоследнего самодержца, уши его чудовищного тяжеловоза… А правильно ли это? Не следовало ли вывести их из этой последней конюшни? Не целесообразнее ли было бы установить замечательную скульптуру в более удобном для обозрения месте? Может быть, посреди Михайловского сада за музеем; может быть, где-либо ещё? Думается, что — да. И талантливый скульптор, и его единственная в своем роде работа заслуживают того, чтобы их знали, чтобы на них можно было смотреть. И думать о прошлом. Такова краткая история одной скульптуры-странницы. …Если спросить сто первых встретившихся на Невском — знают ли они, где возвышался некогда памятник «Николаю Николаевичу Старшему», — то почти наверняка девяносто из них пожмут плечами: «Представления не имеем!» А семьдесят пять руками разведут: «А кто такой этот «старший»? Что, и «младший» тоже был?» Были оба этих Романова. «Николай Николаевич Младший» памятней большему числу пожилых людей. Во-время первой мировой войны он в течение первого ее года числился верховным главнокомандующим, потом командующим войсками Кавказского фронта. «Николаю Николаевичу Старшему» он приходился сыном и, значит, Николаю Первому, сыном которого был «старший», — внуком. Этот великий князь «старший» командовал русскими войсками во время русско-турецкой войны в 1877— 1878 годах. Мужество солдат, подвиги офицеров принесли России победу, несмотря на далеко не блестящее стратегическое дарование командующего. Ему же они принесли звание генерал-фельдмаршала и в десятых годах нашего столетия, через двадцать лет после смерти, — памятник в маленьком скверике на Манежной площади, перед нынешним Зимним стадионом с одной стороны и кинотеатром «Родина» — с другой. Даже тогдашним петербуржцам малоизвестный и малопамятный, генерал сидел верхом на лошади в заученной позе. И конь и всадник были скучно вылеплены, неинтересно поставлены… В каждом городе иногда, благодаря случайным обстоятельствам, на площадях и улицах вдруг вырастают никому не дорогие, никому не близкие и не нужные монументы. Во многих городах, особенно на Западе, они так и остаются на десятилетия и века удивлять собою равнодушных прохожих: там господствует убеждение, что надлежит хранить все, воздвигнутое предками, безотносительно к его художественной и общественной ценности: история! История — свята, даже если это плохая история! Но Петербург — Ленинград — город особого характера и свойства. Все, что не гармонирует с его строгим обликом, что не соответствует высокому уровню его городских ансамблей, обычно не удерживается на его «стогнах». Я не хочу сказать, что все, что было у нас когда-либо разрушено и погибло, заслуживало такой судьбы: известны многие печальные ошибки. Но бездарные памятники в Ленинграде просто не живут. С ними что-нибудь да случается. Они умирают, и некому бывает пожалеть о них.
Цит. по Лев Успенский "Записки старого петербуржца"; Лениздат, 1970
Этьен Морис Фальконе. Пётр Первый (Медный всадник). 1768 (Фото Андрея Лобанова);
Пётр Карлович Клодт фон Юргенсбург. 1856 (Фото Андрея Лобанова)
Александр III. Скульптор Паоло Трубецкой, 1909 (Фото Алексея Сидельникова)
Три кумира
В этом мутном городе туманов,
В этой, тусклой безрассветной мгле,
Где строенья, станом великанов,
Разместились тесно по земле, —
Попирая, в гордости победной,
Ярость змея, сжатого дугой,
По граниту скачет Всадник Медный,
С царственно протянутой рукой;
А другой, с торжественным обличьем,
Строгое спокойствие храня,
Упоённый силой и величьем,
Правит скоком сдержанным коня;
Третий, на коне тяжелоступном,
В землю втиснувшем упор копыт,
В полусне, волненью недоступном,
Недвижимо, сжав узду, стоит.
Исступленно скачет Всадник Медный;
Непоспешно едет конь другой;
И сурово, с мощностью наследной,
Третий конник стынет над толпой, —
Три кумира в городе туманов,
Три владыки в безрассветной мгле,
Где строенья, станом великанов,
Разместились тесно по земле.
1 декабря 1913
Валерий Брюсов, 1 декабря 1913
Предреставрационные исследования памятника императору Александру III
Акварели Великой княгини Ольги Александровны в Русском музее
Открытие памятника Александру III
Борки. Чудесное спасение 1888 год
125 лет со дня смерти Александра III
Редкий портрет Александра III в ГИМ
Александр II. Юбилеи 2021 года
В память Императора Александра III 1881-1894
_________________
