Искусствоведы умеют читать картины. Говорят, их этому учат. Они обязаны владеть столь необычным искусством, чтобы не заблудиться в искусстве: не ошибиться и не принять нешедевр за шедевр, несвоевременное искусство за современное, а примитивное за детское (и наоборот, наверное?). Больше того, в каждом разделе живописи есть своя школа чтения этой живописи. Существуют, конечно, же такие школы и для гравюр, в том числе, японских. Я и сам когда-то прошёл обучение на курсах изучения японского искусства — пусть и поверхностное. Зато теперь время от времени не без тайного удовольствия делаю загадочное лицо, объясняя неофитам с какой стороны нужно смотреть на «Большую волну в Канагаве» великого Хокусая, чтобы их накрыло правильно и полностью. Вот чтобы — Ах! — и не продохнуть, пока не просохнет. Но иногда картина (в нашем конкретном случае — гравюра) вдруг читается совершенно не так, как должна бы по законам жанра. Происходит это из-за пресловутой профдеформации или, выражаясь языком хроники происшествий, «по вине человеческого фактора», хотя… Разве можно винить человека в том, что он видит так и то, что и как он видит?
Про искусство
Итак, перед нами гравюра Кавасэ Хасуй под названием «Советский шпион Бранко Вукелич встречается с информатором у ворот Сиба Даймон 26 февраля 1936 года». Нет. Да. Это шутка. Но прежде, чем объяснить её, стоит всё же сказать о том, в каком стиле выполнена эта картина, кто её автор, чем она известна (а она таки да, весьма популярна) и как она называется на самом деле.
На самом деле гравюра под названием «Большие ворота Сиба в снегу» или «Снег у Больших ворот Сиба» (оригинальное – Сиба Даймон-но юки») создана в жанре син-ханга, то есть, так называемой «новой гравюры». Гравюры старые — это укиё-э, знаменитые «картины ускользающего мира» японских художников XVII-XIX веков. Ставшие после «открытия» Японии в 1850-1860-х годах изобразительным символом этой страны, укиё-э породили на Западе моду на «жапонизм» — всё японское, отчасти заместившую страсть богатеньких европейцев ко всему китайскому — шинуазри. Но не только европейские (вроде Гогена) и американские художники (помянем Уистлера) вздыхали по утонченной Японии. Та и сама, не препятствуя восхищению со стороны, считая себя не вполне развитой, не достигающей высот западного мира, в том числе, в эстетическом плане, впитывала через своих мастеров влияние европейской художественной культуры, прежде всего, импрессионистов — поклонников укиё-э. Одним из результатов такого культурного сближения и перемешивания (кто-то сейчас вспомнил незабвенное «взболтать, а не смешивать»?) стало движение син-ханга.
Новизна этой школы заключалась в обновленном взгляде на изображение, где, в отличие от классических укиё-э, появилась, например, игра света и вообще неяпонское многоцветие. Да и в самой картине, где теперь в дополнение к традиционным хризантемам, птицам, пейзажам, знаменитым местам, актерам, борцам сумо и красавицам с пониженной социальной ответственностью добавилась примета нового мира — западная техника изображения. Получился поистине обновлённый образ Японии — выполненный в старой манере с то почти неуловимыми, то с совершенно явными, но приятными глазу отличиями (вот и мне ханга нравится больше укиё-э).
Новые гравюры быстро завоевали популярность в период между двумя мировыми войнами. Причём, японские мастера, создавая эти картины, часто сразу ориентировались на западного потребителя. Не напоминая о несколько потрепанных Русско-японской и Первой мировой войнами образах самурайской Японии, они предлагали изображение идеальной — мирной и прекрасной Японии. Оказалось, что ностальгия по миру после войны — отличный помощник художественного дилера, и син-ханга быстро завоевали своё достойное место в обновлённом рейтинге представлений Запада о японском искусстве.
Дома гравюры продавались хуже. Эпоха interbellum – межвоенного периода для самой Японии явилась временем роста милитаризма и ультра-патриотических настроений. На фоне этого возвышенного угара мастера син-ханга выглядели меркантильными ремесленниками, клепавшими свою незамысловатую продукцию в угоду гнилому Западу. Практически «безродными космополитами». Японцам было известно и понятно, что Европа и Америка превзошла их родину по многим показателям, в том числе в искусстве — что ж, бывает. Не осуждались поэтому художники, писавшие картины маслом в европейском стиле. Наоборот, они доказывали, что японцы «могут как все». Не осуждались скульпторы-монументалисты и архитекторы, возводившие здания в японском колониальном стиле, наоборот — они придавали имперский лоск Токио и Киото. Но син-ханга… Зачем, когда есть старая, проверенная временем и, главное, заставившая уважать себя весь мир, гравюра укиё-э? Зачем рисовать старое по-новому?
Со временем — с военным временем, когда началась последняя (будем в это верить) мировая война, син-ханга и вовсе «придавили». И всё же несколько её мастеров успели раз и навсегда войти своими работами в историю мирового и японского искусства. Самый, пожалуй, известный из них — Кавасэ Хасуй (1883-1957).
Мастер Кавасэ, получивший при рождении имя Бундзиро, работал во многих техниках живописи и гравюры. Его руке были подвластны холст и масло, бумага и акварель, но именно гравюра сделала его фигурой мирового масштаба. Коренной токиец, очень маленького роста, лысоватый и сильно близорукий — в круглых очёчках с металлической оправой, в которых в ту пору ходила, кажется, вся интеллигентная Япония, страдавший сразу несколькими хроническими заболеваниями, Кавасэ был настоящим художником. Он отказался принять переходившую к нему по праву наследования лавку отца, много путешествовал, голодал, болел, дважды лишился своего дома в Токио — во время землетрясения 1923 года и бомбардировок 1945, и рисовал, рисовал, рисовал. Как случается порой с глубоко больными людьми, он дожил до весьма преклонного возраста и скончался 74 лет отроду, получив почетнейшее в стране звание Живого национального сокровища Японии.
- Большие ворота в Сиба, Токио. Октябрь 2024 года. Фото Александра Куланова
Мастер изображения ландшафта, талантливейший пейзажист (после войны его гравюры активно использовались в рекламных компаниях туристической Японии) Кавасэ рисовал людей в малых количествах и лишь как неотъемлемую, но незначительную часть окружающего мира.
Среди множества его пейзажей немало городских — ведь из своих странствий он всегда возвращался в Токио. Жил в районе Сиба, и часто рисовал его, а среди главных достопримечательностей этого квартала — Большие ворота — Даймон, ведущие к престижному и величественному буддийскому храму Дзодзёдзи. Сейчас они стали частью улицы (да и при Кавасэ уже были такими), но изначально они открывали вход в храм, отстоя от средних ворот — Сангэдацумон, которые теперь стали главными, на 108 кэн (около 200 метров) по числу заблуждений, преследующих в бренном мире людей. Дошёл до ворот, сделал шаг к храму — оставил одно из заблуждений позади.
Не заблуждение ли думать, что всё преходяще, и только музыка в камне, в том числе, в камне — архитектура — вечна? Кавасэ Хасуй рисовал Большие ворота не раз. Он сделал их образ популярным в японском искусстве и в токийском городском изобразительном фольклоре. Но какие именно? В 1937 году врата Даймон перестроили, изменив размер, отчасти форму и полностью — структуру, сделав из деревянных бетонными, но… они всё равно остались воротами Кавасэ — теми, что на гравюрах. Токийцы видят их такими. А чтобы не забывали не сомневались, во время недавней реставрации Даймон на них появилось их же изображение — Больших ворот в Сиба… работы Кавасэ Хасуй.
- Большие ворота в Сиба, Токио. Воспроизведена гравюра Кавасэ Хасуй. Октябрь 2024 года. Фото Александра Куланова
- Воспроизведение гравюры Кавасэ Хасуй на Больших воротах в Сиба, Токио. Фото Александра Куланова
Про шпионов, измены и изменение климата
Гравюра на современных вратах Даймон конкретна. В том числе, хронологически. В отличие от других рисунков, это место запечатлено художником в определенное время — в феврале 1936 года, во время сильного снегопада. Вот это меня и смутило.
В Токио тепло. Зимой, в общем-то, тоже. Метёт редко. Насколько редко? Не всякий год. И каждый раз, когда выпадает хотя бы небольшое количество тяжёлого, мокрого, быстро тающего снега, это чревато серьёзными проблемами для токийцев. Даже небольшая метель может остановить движение на автомагистралях, железнодорожных линиях, метро и в аэропортах Восточной столицы. Это происходит не потому, что снега много, и сугробы неодолимы — как правило, нет — а потому что это крайне непривычное именно для Токио явление. Снег просто нечем убирать. Остается только ждать, когда растает сам собой. Где-нибудь в недалекой Ниигате, до которой из Токио чуть больше 300 километров, сугробы зимой — обычное дело, но в Токио — нет. Катастрофа.
- Токио. Снежный февраль 1936 года
Одно из важнейших событий в истории межвоенной Японии — Мятеж молодых офицеров, известный там как «Инцидент 2-26», случился 26 февраля 1936 года, когда, как принято считать, с тёмного, свинцового неба валил густой снег. Относительно многочисленные фотографии, сделанные в короткие три дня путча, выглядят особенно драматичными из-за этого каприза природы. Мрак, снег, путч, танки, провал, казнь. События 26 февраля даже попали в список из так называемых «Трёх крупнейших инцидентов в снегу», случившихся в японской истории. Первый — знаменитая на весь мир история о мести 47 ронинов, предпоследний акт которой разыгрался во время снегопада в начале XVIII-го века. Второй — неизвестный у нас «инцидент у внешних ворот Сакурада», когда в середине века XIX-го был убит глава самурайского правительства Ии Наосукэ. Наконец, третий — путч 1936 года, во время которого, помимо всего прочего, начался репутационный взлёт немецкого журналиста-фрилансера Рихарда Зорге, работавшего в Токио.
Зорге к тому времени уже был «Рамзаем» — нелегальным резидентом советской военной разведки в Японии. Он прогнозировал предстоящий мятеж, а затем, когда тот свершился, сделал его глубокий и верный анализ, благодаря чему его «акции» в германском посольстве в Токио и вообще у германочитающей аудитории резко поднялись, что способствовало и его успехам в работе на Москву. Во время инцидента Зорге не сидел на месте. Он колесил по Токио, стараясь понять, что, где и как происходит, не раз был остановлен военными патрулями и в конце концов попал на 4 часа под полицейский арест. Это вызвало справедливое негодование Центра и стало поводом к последующей острой пикировке между резидентом и его командованием. Логично предположить, что и агенты «Рамзая», входившие, наряду с ним в ядро резидентуры, эти три дня провели очень тревожно. И если некоторым из них, как, например, Максу Клаузену, действовавшему под личиной бизнесмена и жившему прямо перед казармами мятежников, нос было лучше на улицу не совать, то другие, как например, Бранко Вукелич — французский журналист хорватского происхождения, как и Зорге, имели законное право интересоваться тем, что происходит, прямо на месте. Другое дело — насколько полиция и военные позволяли это делать. Но искать, собирать дополнительную информацию журналисты, в том числе Вукелич, могли. В том числе через своих агентов-информаторов. Вот потому-то, увидев эту гравюру, и я воскликнул: «Советский шпион Бранко Вукелич встречается с информатором у ворот Сиба Даймон 26 февраля 1936 года».
Но… неужели Кавасэ Хасуй и впрямь рисовал картину во время мятежа? Да, снег — огромная редкость для Токио и шанс для художника. Но автомобиль у ворот… Дороги в центре, а Сиба Даймон — в центре, недалеко от расположения частей мятежников, были перекрыты. Как он туда попал? Пожалуй, начать стоит со снега.
Сохранившиеся сводки погоды свидетельствуют: снег был. Но пошёл он не ночью, не на рассвете, как это часто показывают в японских фильмах, а во второй половине дня, постепенно усиливаясь. Это даже дало повод наиболее въедливым японским историкам требовать изъять «Инцидент 2-26» из списка «Больших снежных происшествий». Ведь начинался мятеж в хорошую погоду, и только к утру 27 февраля подсыпало до 10 сантиметров снега. И падал он не на асфальт, а на… сугробы, не успевшие растаять после рекордного снегопада 22 февраля. Тогда в Токио выпало намело аж 36 сантиметров. За три дня, конечно, здорово подтаяло — оставалось всего 12, к которым и добавились те самые 10, упавшие во время путча.
Но самое удивительное, что и это оказался не первый снегопад. Весь февраль в тот год был невероятно снежным. Первый мощный заряд накрыл Токио начиная с полудня 4 февраля, превратив Восточную столицу, по выражению газеты «Асахи», в «Серебряный город». Ночью к метели присоединилась жуткая гроза, грохотал гром, молнии прорезали снеговые тучи, к полуночи обесточив и полностью парализовав движение в городе. Остановились электрички, затаились снежными холмами 600 токийских трамваев, автобусы прижались к обочинам там, где застала непогода. Закрылись рестораны, кафе и кинотеатры, и токийцы, вынужденные добираться до дома пешком, удивительно походили на жителей соседней, привычной к метелям, северной державы. К утру, когда 20 тысяч рабочих, мобилизованных столичным правительством, приступили к расчистке главных магистралей, навалило 32 сантиметра. Чистили долго, не один день и похоже, как раз после первого снегопада и набросал свой будущий шедевр житель района Сиба художник Кавасэ Хасуй, не знавший, что в будущем климат изменится настолько, что в три подряд снегопада в Токио сегодня окажется просто невозможно поверить.
Про ноу-хау и ху а ю
Причиной, по которой в моем деформированном сознании на гравюре «возник» именно Бранко Вукелич, а не сам Зорге, например, или не другие члены группы — Мияги Ётоку или Одзаки Хоцуми, стал автомобиль. Зорге в то время ещё гонял по Токио на мотоцикле, а остальные, включая, кстати, и Вукелича, обходились общественным транспортом и такси. Но авто на гравюре — ситроен. Французская машина, вызывающая в памяти французского же связного агента. И тут тоже всё оказалось очень не просто. Авто на картине ужасно похоже на Citroën Traction Avant, выпускавшийся, однако, в первые годы в основном в 3-дверном варианте. На гравюре же явно 5-дверная машина, и, возможно, это первое художественное изображение одного из первых в истории мирового автомобилестроения авто с несущим кузовом и передним приводом именно в удлинённом варианте. Уже большая редкость.
Мог ли в нём сидеть Бранко Вукелич? Мог. Допустим. В другой — короткобазной версии, это был очень распространённый автомобиль. Более того, на фото, присланном мне внучатым племянником Бранко, хорошо видна машина брата Бранко и тоже советского военного разведчика — Славко Вукелича (он за рулём), и это… Citroën Traction Avant.
Но кто за рулём на картине? Если присмотреться, то, скорее всего, это шофёр — на нём что-то вроде шофёрской тужурки и фуражка, а вот на заднем сиденье сидит явно какой-то важный человек в шляпе, которого и привезли в этот снежный день к вратам Даймон. Зачем? Навстречу спешит, давя снег двузубыми деревянными сандалиями гэта, специально предназначенными для ходьбы по грязи, мужчина с сине-белым зонтом в руках. В таких гэта и сегодня еще можно встретить пешеходов в самом центре Токио, правда, всё реже и реже. На человеке с гравюры одежда европейская, но давно ставшая для японцев традиционной: не то пальто с пелериной фасона томби-кото (похоже на то, что любил носить в туманном Лондоне Шерлок Холмс), популярное в Японии в те времена, то ли каку-кото — пальто с квадратными рукавами, то ли тёплая японская накидка нагакаппа — точно не разобрать, как и лиц участников этого свидания. Ясно только, что японец спешит на встречу с загадочным господином в шляпе в длинном черном ситроене, чтобы сообщить что-то, предупредить о чём-то или…
Японские боги знают, какую сцену запечатлел нам тогда на память Кавасэ Хасуй, и пусть каждый, кому эта гравюра понравилась, придумает свою историю и её развязку. А я пока просто повешу её в зал «Рамзай» музея «Шпионский Токио» — пусть напоминает о том, как всё начиналось…
Александр Куланов Изображения предоставлены автором
__________________
