• nostalgie-05.jpg

Ностальгия как мотив коллекционирования

in О коллекционировании 5264 views

Одним из моти­вов со­бира­тель­ства – глав­ным или сопут­ст­вую­щим – час­то бы­вает носталь­­гия по ка­­нув­­шим в Ле­ту вре­менам. Дви­жи­мые лю­бовью к до­­ро­­го­му их серд­­цу прош­лому, люди стремятся воскресить его путём при­обре­тения и владения вещами, которые это прошлое для них символизируют. Становясь кол­лек­цио­нерами, они таким способом подключаются к культурно-ис­то­рической памяти своего народа и своей страны, всего человечества. Кол­лек­цио­не­ры наводят мосты в минув­шие эпохи (как в и другие цивилизации, в том числе со­вре­мен­ные): чув­ствен­но-сим­па­тически проникая в них, они вос­станавли­вают, реконструируют в воображении «пор­ванную связь времён». И хотя эта символическая реставрация чело­­веческого бытия, удалённого от них во времени и/или пространстве происходит в одной отдельно взятой душе, она наполняет смыслом жизнь коллекционера, содействует духов­ному возрастанию его личности. Вхождение в сообщество ценителей предметов определённого темати­ческого круга, диалоги и споры с экспертами, возникающие при истолковании симво­лических смыслов антикварных вещей, – всё это ещё больше расширяет познавательные и духовные горизонты личности коллекционера. Так хобби становится для многих профессией.

Ключевые понятия: Ностальгия, собирательство, кол­лекцио­ниро­вание, сим­волиза­ция, истол­кование симво­лических смыслов, куль­турно-исто­рическая память, лич­ность человека, кол­лекцио­нер­ская культура памяти, эмоции, ценности.

Ностальгия – слож­ный пси­хо­ло­ги­ческий комп­­­лекс, со­циаль­но-пси­хологи­­ческий и социо­куль­турный фе­но­мен, всегда имею­щий эк­зистен­­циаль­­ную ос­нову и часто поли­тическую подоплёку.

Как известно, термин изобретён швей­царским врачом Иоганном Хофером в 1688 году и является произ­водным от двух древнегреческих слов: νόστος – «возвращение на родину» и άλγος «боль, печаль» – тоска по родине или прошлому. И. Хофер описывал бо­лезненные психические состояния швей­царских солдат, служивших наём­никами за рубежом, и студентов, обучавшихся вдали от родного дома, и отмечал, что те и другие скоро выздо­равливали после возвращения домой.

В последние два-три де­сятиле­тия ин­терес к ностальгии стали проявлять не только психиатры, пси­хо­терапевты, психологи, но и социальные психологи, социологи, социальные философы, культурологи. Я рас­смат­риваю носталь­гию с точ­ки зре­ния фено­мено­ло­ги­ческой со­циологии знания как особую модификацию чувства любви. Речь идёт о любви в памяти и посредством памяти к чему-то род­ному и близкому вообще, в частности и прежде всего, к Родине[1]. Человек вспоминает о том, что безвозвратно ушло в прошлое, но что всё время даёт о себе знать в настоящем, влечёт к себе, непроизвольно пробиваясь в сознание и воздействуя на самосознание.

Ностальгические переживания со­про­вож­даются прият­ными (или не очень) душев­ными переживаниями, которые влияют на психосоматические процессы чело­века, равно как на состояние его духа и высшие духовные устремления. Нередко люди ис­пы­ты­вают носталь­гию по достой­но прожитым трудным временам, когда им приходилось переживать лишения, боль, страдания. Почему? Потому что в случае с носталь­гией речь идёт о сложном душев­но-эмо­циональ­­ном комп­лексе памят­ливости, а не о простом бытовом во­спо­ми­на­нии, скажем, о том, каким вкусным был вчерашний ужин или каким нервным – разговор с начальником.

Память человека как существа социального, погружённого в историю и культуру (независимо от того, насколько он это осознаёт), – не психическая функция зеркального копирования того, что было когда-то в действи­тельности, одинаковая у всех лю­­дей во все времена. Современная философия, социо­логия и психология давно отказались от такого прими­тивно­го вуль­гар­но-ма­териалисти­­чес­кого представления. Память, конечно, опирается на те впе­чатления и образы, кото­рые были полу­чены в прошлом, но она их преобра­зует. Память – не просто рефлексивная, репро­дуктивная функ­ция, а твор­ческая, про­дук­­тивная способность. Она не воспроизводит прошлое таким, каким оно было «на самом деле» (задача абсолютно невыполнимая), а изби­ратель­но рекон­струирует его, прибегая к творческому воображению.

Избирательность памяти и ре-кон­струи­ро­вание необхо­димо свя­заны между собой и обуслов­ливают друг друга: в соответствии с опре­делённым психо­сомати­ческим, душевным, духовным состоянием человека, характером и направ­ленностью его личности из потенциально вос­произ­водимого в памяти выбираются только то, что актуально значимо, т. е. либо жиз­ненно-важно в плане удовлетво­рения насущных потребностей, либо отвечает душевным пере­живаниям и духовным устремлениям. Но важнее другое: память, как и человеческое сознание в целом, имеет социальную природу. Это озна­чает, что ин­дивидуаль­ная па­мять сущ­ностно необ­ходимо свя­зана с памятью кол­лектив­ной – семейной, социально-групповой, социально-клас­совой, общественной. Эта связь осуществляется главным образом через знаки и символы.

Слова естественного разговорного язы­ка, термины и понятия ис­кус­ственных язы­ков религии, философии, науки (в том числе, культурологии и искусствознания) – всё это и многое другое образует социетальное знание. Оно существует, как писал Эрнст Кассирер, в виде «символических форм культуры»[2]. Они пребывают между людьми как субъектами социального действия, т. е. «интер­­субъективно», и внутри, и вовне индивидуаль­ного сознания и памяти каждого человека в отдельности, образуя сверхин­ди­видуаль­ный мир значений. Чтобы стать полно­ценной личностью, индивидууму предстоит ещё усвоить символические формы культуры, подключившись к куль­турно-исто­рической памяти своего народа и всего чело­вечества. В процессе их усвоения отчасти осознаются (делаясь предметом осмыс­ления), отчасти создаются социо­культурные рамки сознания и памяти. «Мы можем вспоминать, лишь находя для интересующих нас событий прошлого место в рамках коллективной памяти», – спра­ведливо утверждал Морис Хальбвакс[3].

Аналогичные идеи более глубоко и радикально были развиты Максом Шелером в его фено­­мено­логи­­ческой социологии знания. Первая «высшая аксиома» его социологии знания гласит: «Знание каж­дого человека о том, что он – “член” общества, – не эмпирическое знание, а “a priori”. Оно генетически предшествует этапам его так называемого самосознания и сознания собственной ценности: не существует “Я” без “Мы”, и “Мы” генетически всегда раньше наполнено содержанием, чем “Я”. [Де­таль­ное тео­ре­­ти­ко-по­зна­­ва­тель­­ное обосно­­ва­ние это­го по­ложения да­но в последней части (С) моей книги “Сущность и формы симпатии” (1923)[4] – Прим. М.Ш.]»[5]. Третья «высшая аксиома» конкретизирует гене­тически-фе­номено­логи­ческую идею о «пред­­данности» сфер сознания, которая в первой аксиоме только упо­минается. Она гласит: «…су­ществует твёрдый закон порядка происхождения нашего знания о реальности – то есть знания о “том, что способно воздействовать” на нас, – а также порядка наполнения [содержанием] постоянно присущих человеческому сознанию сфер знания и кор­релятивных им предметных сфер»[6].

Социокультурные «рамки» памяти пред­ставляют собой актуальные в данном обществе конструкты культурно-истори­ческого прошлого. Нам кажется, что мы «ду­маем» и «вспо­минаем» уникально. На самом деле нам «ду­мается» и «вспоми­нается» – причём посредством такого образа мыслей и типа памятливости, какие сложились сначала в семье, в которой мы родились, потом в социальной группе и/или социальном классе, к которым мы волей-неволей принадлежим, в обществе, в котором мы живём, в национальной культуре, в которую погружены, словно в атмосферу, наконец, в человеческой цивилизации. Отсюда возникает проблема гер­меневти­ческого круга, связанная с необходимостью осознания ценностных и смысловых (миро­воззрен­ческих) пред­посылок, лежащих в основе нашего восприятия, понимания, мышления, памяти, сознания и самосознания. Эта проблема является своего рода вечной темой герме­невтики – как рели­гиозной и философской, так и искусствоведческой.

Воспоминание необходимо связано с ду­­шев­­но-эмо­­цио­наль­­ными пере­­жива­ния­ми, которые, с одной стороны, никогда не повторяют пережитое, с другой – часто находятся под влиянием чувств, охватывающих широкие слои общества (в случае массовых волнений, психозов, истерий и т. п.). Это новые актуальные переживания[7], возникающие в результате взаимодействия с рефлексивным опытом самопознания, поэтому их эмоцио­нальная ок­ра­шен­ность может изменяться с точностью до наоборот: с позитивной на негативную или с негативной на пози­тивную. Такое происходит также вследствие того, что прошлое – наше индивидуально-личное или народа и страны, в которой мы живём (и тогда речь идёт уже о феномене «исторической памяти народа» в отличие от истории как науки), – постоянно пере­осмысливает­ся и пере­оценивается нами, исходя, с одной сто­роны, из на­шего собственного само­сознания (т. н. «идентичности» личности или нации), с другой – из новейших общественных реалий, так ска­зать, «злобы дня».

Между тем, общественные реа­лии всегда имеют оп­ределён­ную до­минанту – эко­­но­ми­­ческую, по­ли­­тическую, фи­зи­чески-антро­по­ло­ги­ческую или де­мо­­гра­фическую свя­зан­ную, со­от­вет­ственно, с кри­зисами, вой­нами, мигра­­ция­ми, эпи­де­миями, при­род­ными бед­ствия­ми и т. п. Пред­метом но­сталь­­ги­чес­ких воспо­­ми­­наний мо­жет быть что-то конкрет­ное, например, образ «Я в мо­­ло­дости», любимый человек, друзья, кол­леги по работе, какие-то ве­ховые интимно-лич­ностные или глобаль­­ные исто­ри­ческие события и т. д., но так­же неч­то неопре­делённое, общее, атмо­сфери­ческое, например, «дух времени», образ Родины, которая осталась в прошлом или была оставлена из-за эмигра­ции. Если учи­тывать «социаль­­ные рам­ки памяти», ко­торые, согласно М. Хальбваксу, имманентны вся­кому индивидуаль­­ному сознанию, то все пред­­меты носталь­гических во­спо­мина­ний ока­зываются не ко­пиями прошлых впе­чат­лений, а бессознатель­­ными куль­турно-ис­то­­ри­­чески­ми рекон­струк­ция­ми, типич­ными для те­кущего мо­мента времени.

Степан Телегин (слева), участник 1-й Мировой войны, прадед автора статьи

Ностальгия, претворён­­­ная в куль­турно-исто­ри­­ческую память, может пе­ре­живаться различным образом, напри­мер, бо­лез­нен­но-трав­ма­­ти­чески как res­sentimant, оби­да, сад­нящая не­зажи­вающая рана, му­чительная тоска[8], или, наоборот, – сладост­но-томи­тельно, как роман­­тическая сказка или приятный сон. По­следнее, по данным науч­но-пси­хо­­­логи­­ческих исследований, встречается чаще. «Плохое» не­произволь­но стирается из памяти, «хорошее» остаёт­ся. Носталь­­ги­­ческие пе­реживания часто со­здают образ идеального бытия, некую утопию, которую настоящее опро­кидывает в прошлое, не находя ей больше места в будущем. Это случается из-за потери чело­веком обна­дё­живаю­щих перспектив в жизни, скажем, из-за пре­клонного возраста и связанных с ним болезней, по причине эмиграции или происшествия, повлекшего за собой тяжёлые последствия.

Как социально-психологи­ческое яв­ле­ние носталь­гия воз­никает вслед­ствие ра­ди­каль­ных общественных из­ме­нений – ре­волюций, войн, масштабных кри­зисов, катастроф. Эти события повергают массы людей в психологический шок, выводят их психику из равновесия. Вместе с тем они отрывают прош­лое от настоящего в со­циаль­но-исто­рическом времени (в случае эмиграции – в фи­зическом простран­ст­ве) настолько быст­ро и ра­­дикально, что у множества людей создаётся впечатление временнóго скачка или разрыва. В даль­нейшем этот момент времени начинает воспри­­ни­мается как пограничная веха, разделяющая две эпохи («до – и после») в истории страны, цивилизации или всего человечества. Такие разрывы произошли, к примеру, в нашей стране в начале 1990-х и совсем недавно – 24.02.2022.

Ностальгия – один из наиболее рас­про­стра­нён­­ных моти­вов со­би­ратель­ства (кол­лек­цио­ниро­вания).

Люди сохраняют или приобретают старые (старинные) вещи, как правило, из безотчётной любви к прошлому, к умершим близким, родным, друзьям, а также к самим себе в детстве и моло­дости. Старые семейные фото­графии – широко доступный предмет собирательства. Движимые любовью к дорогому их сердцу прошлому, люди стремятся воскресить его путём приобретения и владения вещами, которые это прошлое симво­лизируют. Так они подключаются к куль­турно-исто­ри­ческой памяти своей семьи, своего рода и народа. С особенной любовью обычно относятся к наградам дедов и бабок, отцов и матерей, хранят их как семейные реликвии, передавая из поко­ления в поколение. Медали и ордена, фотографии и фронтовые письма членов семьи-ветеранов Великой Отечест­венной войной 1941-1945 гг. – нередко единственное, что символически связывает современную молодёжь с невероятно тяжёлой, но героической исто­рией родной страны.

В отличие от «обычных» людей, коллек­ционеры больше размышляют над этим и их раздумья имеют более глубокий и абстрактный харак­тер. Они сознательно стремятся внести личный вклад в символическое воскрешение прошлого, для чего рационально выбирают тему и систем­ный принцип кол­лекциони­рова­ния. При этом они обращаются не только к собственному опыту, но и чужому инди­видуальному и кол­лективному опыту пред­шествующих поколений своей страны и других стран, желая его понять и по-свое­му переосмыслить. Такое обра­щение реализуется путём вживания, вчув­ствования в другую эпоху или чужую культуру, с по­мощью со­пе­ре­живания, со­чувствования в прямом общении с пред­ста­вителями пред­шествующих по­ко­ле­ний либо опосред­ствованно в процессе знакомства с произ­ве­дениями искусства, ху­до­же­ст­венной литературы, ме­муа­рами, исто­рическими иссле­дованиями и т. п. Всё это конституирует специфически кол­лекционерскую культуру памяти.

Коллекционеры как бы наводят мосты в другие эпохи: чувственно-симпа­тически проникая в них, они вос­станавливают в своём воображении «порванную связь времён». И хотя эта символическая реставрация прошлого происходит в одной отдельно взятой душе коллекционера, она наполняет смыслом его жизнь и содействует духовному росту его личности. Вхождение в сообщество по­добных себе ценителей предметов опре­делённого тема­тического круга, диа­логи и споры с экспертами, воз­никающие при истол­ковании симво­лических смыслов, заключённых в антик­варных ве­щах, ещё больше расширяют позна­вательные и духовные го­ризонты лич­ности. Так соби­ра­тельство из досужего увлечения может стать серьёзным занятием –  кол­лек­цио­ниро­ванием, а хобби – профессией.

Специфическим отличием кол­лекционер­ской культуры памяти является то, что на историческое прошлое кол­лек­ционеры начинают смотреть также глазами авторитетных коллег по увлечению (профессии), сравнивая свой подход к форми­рованию коллекции и свои достижения с их под­ходами и достижениями, вольно или невольно соревнуясь с ними. Таким образом, внутри кол­лекцио­нер­ского сообщества постепенно формируются особые межчеловеческие связи и относительно устойчивые социальные структуры (иерар­хии) влияния. Но кол­лек­ционерские сообщества, на первый взгляд, замкнутые на себя, открыты в известной мере и внешнему социальному миру. Частное кол­лек­цио­­нерство – де­ло инди­видуаль­но-личное, однако не сугубо приватное. Оно всегда имеет неявную культурную зна­чи­мость, даже если сделки по составлению коллекции осуще­ствляются не публично и не пре­даются огласке. При­нимая лично, в одиночку, зна­чимые решения, коллек­ционер на самом деле совер­шает «социальное дей­ствие» именно в том смысле, в каком о нём писал Макс Вебер.

Наградные знаки отличия – кресты, медали, ордена, ленты и т. д., – произведения изобразительного искусства, лучше всего передают «дух времени» потому, что он представлен в них в компактных визуальных образах. Они даны воспринимающему их человеку одномоментно и не­по­сред­ственно, сразу и целиком, со всей очевидностью. Смыслы визуальных образов более доступны, чем, скажем, смыслы, заключённые в письменных художественных произведениях, про­заических или поэтических, понимание которых пред­полагает знание языка, а через язык также истории и культуры какого-то народа. Они более инфор­мативны, чем предельно абстрактные смыслы, скрытые в музы­кальных произве­де­ниях, к тому же последние должны быть ещё кем-то исполнены и длятся во времени. Конечно, визуальные образы так же, как и все другие символические способы выражения смыслов, надо уметь «читать», т. е. учиться адекватно их воспри­нимать, понимать, интер­пре­тировать. Но всё же их преимущества в отношении передачи «духа времени» очевидны. Вот почему те, кто коллекцио­нирует награды, картины и т. п. чаще всего бывают движимы ностальгией в том смысле, в каком мы её понимаем.

Хотелось бы теперь взглянуть на ностальгию как мотив кол­лекциони­рования с другой сто­роны. Когда я говорю, что ностальгия – это душевно-эмо­циональ­ный комплекс, не принижаю ли я роль разума и не пере­оце­ниваю ли я значение чувств, придавая им высокий статус побу­дительного мотива культурной деятель­ности? Мой ответ: нет. Могут ли эмоции быть социаль­но-значимой движущей силой человеческого бытия в обществе? Мой ответ: да. Наоборот, мно­гие философы и социологи, особенно те, что придер­живаются позитивистской (сциен­тистской) традиции, недо­оценивают значение эмоций в социальном бытии людей. При этом роль и значение в нём рассудка и разума они переоценивают, как если бы все люди были такими же, как они, философами или учё­ными. Но дело обстоит сложнее.

Отношение человека к миру на­чинается с чувств любви, веры, надежды, строится на этих фундаментальных эмоциях, поэтому первично оно всегда ценностное.

Восприятие чего-либо в ка­честве ценности, или ценностное восприятие, – куль­турно-исто­ри­­чески пер­во­начальный и фено­­мено­ло­ги­чески первичный способ отношения человека к миру вообще и позна­вательного, в первую очередь[9]. Цен­ност­но-нейтраль­ным оно становится лишь вто­рично – в результате применения особой позна­вательной уста­новки, специального подхода к «оскоплению» действи­тель­ности, а именно теоретической (научной) редукции. Её важнейшей частью является воздержание от цен­ностного миро­восприятия, элими­нация ценностей и, как следствие, отказ от оценочных суждений (оценок).

Было бы ошибкой отождествлять эмоции, или душевно-духовные переживания, в уста­ревших традициях сенсуализма и эмпиризма с «чувственными восприятиями», «данными органов чувств», «ощущениями». Это означало бы рас­сматривать их упрощённо, в урезанном, искажённом виде как нечто вторичное и мало­значимое. Осознаёт это человек или нет, но его по­зна­ние (а собирательство и кол­лекциони­рование – это всегда ис­сле­дователь­ский поиск) начинается с чувств симпатии и любви. То, что мы не любим (и потому не ценим), то, что нам не нравится и отторгается нами, с самого начала не попадает в сферу нашего вни­мания, интереса и, как следствие, созерцания, запоминания, рефлексии и анализа. Мы это не замечаем, не обращаем на это внимание, игнорируем[10]. В лучшем случае мы можем признавать, что оно существует само по себе, однако для нас оно не существует – ещё не существует либо уже не существует. Во всяком случае, оно не становится предметом нашего познания.

«“Невозможно познать что-либо, если его не любишь, и чем глубже и полнее должно быть знание, тем более сильной, мощной и живой должна быть любовь, переходящая даже в страсть”»[11], писал молодой Гёте. Идея о том, что всё и всякое познание должно быть очищено от человеческого эмо­цио­нально-во­левого отношения, словно от грязи, замутняющей истинное видение мира, в корне ошибочна. Она основывается на сциен­тистской трактовке ценностей как интел­­лек­туалист­ских кон­струкций, на идее тотальной рационализации и квантификации мира. Философия, которая видит свой эписте­мологический идеал в sciense («позитивной науке» по образцу естествознания) и сама стремится стать научно-рациональной в этом смысле, представляет собой идеологию кальвинистского или пури­танистского толка. Её конечный смысл – обоснование колониза­торского господства чело­века, возомнив­шего себя Богом, над природой и обществом посредством техники и новейших технологий.

Сциентизм – соблазни­тель­ный, с виду «гуманистический», но, как показала практика, увы, ядовитый плод культурно-исторического развития Запада в Новое время. Мы тоже вкусили от него. Его следствием стало бого­борчество, эволюция по направлению к капита­листическому «раскол­­довыванию мира» (по выражению М. Вебера) и в конце концов «расчело­вечению» самого человека. Эти процес­сы отразились в падении куль­турного канона, в размывании идеалов истины, добра, прекрасного. В результате ве­дущим на­правлением изобра­зитель­ного искусства стало т. н. «современ­ное искусство» – искусство арт-рыночной ме­дий­ной рас­крут­ки эстетически ничтожных поделок до уровня «ше­дев­ров», а по сути чисто фи­де­циар­ный инвестиционный бизнес.

Нельзя не согласиться с И.А. Ильиным в том, что искусство призвано нести людям духовную радость. «Искусство есть служение и радость – писал он. – (…) Радость сияет и ликует; а современное человечество в искусстве потешается, хихикает и рычит. Ему нужны игрища и зрелища, а не духовная радость; футбол, парады, гонки и бокс – вот лучшее «искусство» для него. Радость идет из духовной глубины, до­страдавшейся до одоления и озарения; а современное искусство вышвыривает на рынок все новые выверты и рассудочные вы­думки, слепленные из обломков материала и из душевного хаоса по принципу вседозво­лен­ности. Радость есть духовное состояние, она от неба и от Божества»[12].

Тем важнее сохранять сегодня подлинные шедевры классического и пост­клас­сического изобра­­зитель­ного искус­ства. Они ценны не только сами по себе, но и как образцы для подра­жания и воспитания у под­растающих поколений эсте­ти­ческого вку­са, чувства прекрасного. И кол­лекционеры вносят свой неза­менимый вклад в со­хранение куль­турно-истори­ческого наследия.

 

Александр Николаевич Малинкин ([email protected])
Институт социологии ФНИСЦ РАН, Москва, Россия
Изображения собственность автора
и редакции журнала
(заглавное изображение - Ольга Шендяпина
Москва, Большая Почтовая ул., 39)

 

[1] См.: Малинкин А.Н. Понятие патриотизма: эссе по социологии знания // Социологический журнал. 1999. № 1/2. С. 87-117. (См.: с. 110-113: «Ностальгия», «Ностальгия по прошлому, утопизм и контрпатриотизм»)

[2] Фундаментальный вопрос, из которого выросла его трёхтомная «Философия символических форм» (1923-1925-1928), Э. Кассирер сформулировал (в дополнение к вопросу И. Канта «Как возможно естествознание?» и одновременно в противовес ему) в давосском диспуте с М. Хайдеггером: «Как возможен язык

[3] Хальбвакс М. Социальные рамки памяти. – пер. с фр. Н.С. Зенкина. М.: Новое издательство, 2007. С. 325.

[4] Перевод раздела С «О чужом Я. Опыт эйдо­логии, теории познания и метафизики опытного познания и реального полагания чужого Я и живых существ» опубликован в книге Шелер М. О сущности философии. Работы разных лет. – Пер. с нем. А.Н. Малинкина. М.-СПб.: Центр гуманитарных инициатив, 2020. С.195-254.

[5] Шелер М. Проблемы социологии знания. – Пер. с нем. А.Н. Малинкина. М.: Институт общегуманитарных исследований, 2011. С.50.

[6] Там же. С. 53.

[7] В немецкой феноменологии и психологии есть для этого специальные термины «Nacher­leben», «Nach­fühlen»: в буквальном переводе – «пост­переживание», «после­чувство­вание».

[8] В последние десятилетия стали популярными различные теории «культурной травмы». Историческая память народа рассматривается в них по аналогии либо на основе неявного отождествления с памятью индивидуальной человеческой личности. На наш взгляд, такой подход несостоятелен в принципе, ибо основан, как правило, на культуро­логической мифологии З. Фрейда. Часто он исполь­зуется в поли­тико-идео­логи­ческих целях, как, например, в глоба­листской доктрине социальных изменений П. Штомпки, в которой явно просмат­ривается влияние троц­кистских идей (см.: Штомпка П. Социология социальных изменений. – Под ред. В. А. Ядова; Ин-т Открытое общество. М.: Аспект-пресс, 1996).

[9] Феноменологическое понимание «ценности» и «ценностей» не имеет ничего общего с их социально-научной трактовкой и тем более с той, что бытует в общественном мнении благодаря СМИ. «Ценности» в рамках внутренне- и внешнеполитического дискурсов суть не что иное, как идеологические конструкты.

[10] Шелер М. Ordo amoris / Шелер М. Избранные произведения. – Пер. с нем. А.В. Денежкина, А.Н. Малинкина, А.Ф. Филиппова. Под ред. А.В. Денежкина. М.: «Гнозис», 1994. С. 339-376.

[11] Цит. по: Шелер М. Любовь и познание. – Пер. с нем. Д.Ю. Дорофеева / Приложение 2. Тексты Макса Шелера / Философская антропология Макса Шелера. Уроки, критика, перспективы. Отв. науч. ред. Д.Ю. Дорофеев. СПб.: АЛЕТЕЙЯ, 2011. С. 435.

[12] Ильин И.А. Художник и художественность // Сост., авт. предисл., отв. ред. О. А. Платонов. – М.: Институт русской цивилизации, 2011. С. 1146, 1147.


 

Социальная природа награды (А. Малинкин)

Философия коллекционирования

Коллекция и время

Жажда подлинности

Графика первой половины XIX века из частных собраний

__________________

Обсудить материал >>>