Художник Николай Устинов — светлый человек. Встретиться с ним нам посоветовал Виктор Чижиков — они много лет дружили. Недавно, судьба подарила встречу с Николаем Устиновым и его дочерью художницей Юлией Устиновой, беседу с которыми мы предлагаем Вашему вниманию.
Наверняка вам с детства знакомы работы Николая Устинова — он художник для детей, которые вырастая, продолжают любить его иллюстрации. Устинов — детский классик.
Николай Александрович Устинов автор иллюстраций книг Михаила Пришвина, Бориса Бианки, Павла Бажова, Константина Паустовского, Сергея Есенина, Георгия Балла, Святослава Сахарнóва, Якова Акима, Виталия Коржикова, Ивана Соколова-Микитова, Геннадия Снегирёва, Юрия Коваля, Зои Журавлёвой, Всеволода Гаршина, Майн Рида, Уильяма Шекспира, Братьев Гримм и многих других.
Это не биография, а беседа, беседа обо всём, в т.ч. о том, что можете полнее узнать, если повезёт, на страницах книги Николая Устинова «О природе, людях, о себе. Лирический монолог». Разговор о детских годах, о школе, институте, первой работе, и, конечно, о кошках.
Будут ещё встречи и рассказы о работе и об авторах.
Сегодня рассказывают Юлия Устинова (дочь) и Николай Устинов — художник-график, иллюстратор детских книг, народный художник России, просто всенародный.
Алексей Сидельников Андрей Лобанов
Николай Устинов
О семье
Ю.У.: Папа родился в 1937-м году, в Рязани. Там рос, потом — Москва, художественная школа, Суриковка, Детгиз, «Мурзилка», «Весёлые картинки» и т.д. И друзья.
Н.У.: Елена Ивановна — бабуся, — да. Она из священнической многодетной семьи. Её отец был псаломщик. Он довольно рано умер, но именно это дало ей возможность учиться в Епархиальном училище. Я видел её диплом, где говорится, что она может быть учительницей Церковно-приходской школы и домашней учительницей.
Дедушка, Дмитрий Иваныч, бабусин муж, учитель сельский. Но он из крестьян.
Прадедушка, Иван Мефодич, — я его ещё застал. Он родился в 1860-м году, т.е. ещё при крепостном праве. Его отцом был крещёный цыган Мефодий Крысин, торговавший щетиною. Осели они при помещике Чулкове, у которого прадедушка сделался приказчиком. У него было пять сыновей и одна дочь. Дмитрий Иваныч был учителем, но свою довольно высокую педагогическую квалификацию он набрал практически самоучкой. Он преподавал и в сельской школе, и в городской, в Рязани был даже директором школы. Закончил карьеру уже в Москве в начале 60-х в Школе рабочей молодёжи, где его очень любили ученики и в день семидесятилетия подарили ему приёмник, скинувшись со своих нищенских стипендий. Это был человек замечательный и я им горжусь.
А у Иван Мефидьича оказались мы с мамой во время войны, когда стали бомбить Рязань. Там близко подошли немцы, километров за двадцать. Это тоже Рязанская область, но восточная её часть, степная, а не лесная.
Ю.У.: Бабушка — папина мама, — она замечательная женщина. Она успешно работала химиком. Встретила папиного папу, архитектора. Но когда началась война она не уехала с институтом в эвакуацию, а поехала к сыну, где устроилась работать в колхоз.
Мама была в колхозе, а я был с прадедушкой. У него имелась коза, участок при избе… И он ловил рыбу в реке. Он ставил на рыбу сомовые кошёлки — они как чернильницы непроливайки — в узкое жерло входит рыба, а выйти не может. Сомовая кошёлка, как вёрша, но большая и ставится на каменистых перекатах. Поставили как-то кошёлки, но дедушка, который всё же считал место не перспективным, с собой ничего не взял для рыбы. А попались два здоровенных сома, что когда взрослый человек держал на уровне плеча рыбу за жабру, то хвост волочился по земле. Нести было их невозможно, они скользкие, тяжёлые, удержать их нельзя. Но гениальный дедушка нашёл способ: у него были специальные холщовые подштанники, — он их надевал, чтобы не порезаться об острую траву, входя в воду, — в каждую штанину он заправил по сому и этот «хомут» надел на шею. Когда мы победоносно вступили в село, то впереди бежали мальчишки: «Дед Иван сомов поймал!». Мне казалось, что тогда звонили колокола, так было торжественно… Это замечательное и яркое воспоминание о дедушке.
Ещё он сделал косу из обломка обруча и учил меня косить крапиву…
А вот со стороны папы, со стороны папы пращуры были старообрядцы из Нижегородской губернии, село Кайдалово. Папин дедушка, Василий Степанович, кучер генерала Куропаткина! Того самого, который проиграл битву под Мукденом. И были шутки, что проиграли благодаря дедушке, который не вовремя привёз генерала на битву. Прадедушка был вольнонаёмным кучером, а из дома уезжал на заработки. Вот и вынырнул у Куропаткина. Этого прадедушку я живым не видел — он умер в 42-м году.
Когда маму мою мой папа привёз в свою старообрядческую семью, то она увидела своеобразные кержацкие традиции. Но бабушке она понравилась. А прадедушка, куря вечерами на завалинке — в избе не курил, хотя сам не был таким уж «ортодоксальным» старообрядцем. Он спрашивал у моей мамы: «А что там на звёздах?». Его волновало, ЧТО ТАМ? Хоть на звёздах, хоть на Дальнем Востоке. Он убедил односельчан, чтобы сделать «акведук» из желобов, чтобы самотёком поступала вода летом в село во время страды. Всё было устроено и даже работало.
А папа с мамой были московские студенты. Они познакомились в общежитии у Сокола в Головановском переулке — Всехсвятский студенческий городок. Папа — архитектор, мама — химик. В общежитии одно условие — без детей. Мама уехала меня рожать в Рязань к бабушке с дедушкой. Через год она вернулась в Москву, а я остался. Потом война… Мама вернулась ко мне — мы переехали под Рязань, а папа ушёл на фронт. В 43-м году папа неожиданно приехал с фронта в отпуск. Он запускал со мной змея… Это не было принято в деревне — не знали, что такое змея запускать. Но после отъезда папы все стали змеев запускать — ветренная была осень сорок третьего…
Когда папа уехал «домой», как он называл фронт, из Рязани приехали дедушка с бабушкой. Привезли с собой старинный резной буфет и ныне функционирующий диван: диван — подарок бабусе на свадьбу. Это полукруглый диван на двоих, для бесед. На этом диване я учился ходить в Рязани.
Ю.У.: А кто там не учился ходить?!!
Н.У.: И вот, глядя на то, как рисует папа-архитектор, я тоже начал пачкать бумагу. И сохранился первый мой рисунок, где рукой папы написано, что там изображено: гусиный рот, виден язычок.
Находясь в деревне, я продолжал рисовать. В Рязани я страшным образом полюбил советские праздники: демонстрации, оркестр, литавры. Я вбегал радостно и кричал: бабуся, вождей повесили! Рязань — областной центр, и портреты вождей размещали обязательно. А я всё время пытался этих вождей нарисовать.
Довольно рано я научился читать. Все мои родные были люди грамотные. Были книги, помню: Житков с рисунками Сафоновой, были индейские сказки с рисунками, кажется, Брока или какого-то другого американца. Сказки с ятями, дореволюционные.
Ю.У.: Бабуся была очень мягкая женщина, но у неё было не выкрутиться. Она была мягкая, но настойчивая. Смешно, что в деревне она папу одевала в бархатные короткие штанишки.
Н.У.: Ой, КАК Я НЕНАВИДЕЛ КОРОТКИЕ ШТАНИШКИ! Сверстники все в длинных ходили! Я хотел быть такими, как они!
Среди товарищей были ребята интересные. Дедушка Дмитрий Иваныч поощрял учеников и некоторыми гордился. Костя Смазнов, например, подготовился, поступил в институт, где успешно продолжал учёбу уже Сталинским стипендиатом. Была Нина Царёва- тоже очень талантливая. А младший брат Нины Юра, в четвёртом классе, когда начинались экзамены, пришёл босиком, с удочкой, с ершами. Его спрашивают: что пришёл? Экзамен сдавать! заставили обуться. Но на экзамене он решил задачу так оригинально, что педагоги сделали большие глаза!
Мама из Москвы присылала мне книжки, которые могла достать, рисовальные принадлежности… Из книжек был «Золотой ключик» с рисунками Каневского, самое первое издание. «Волшебная страна» — пересказ легенд — может, скандинавских. И это всё я пытался нарисовать. Был ещё Мюнхгаузен с рисунками Дорэ. В своём классе я читал её вслух. Но меня страшно пугал портрет Мюнхгаузена с буклями… Я боялся этой картинки. Но потом уже бояться перестал.
В Москве
Н.У.: Я как раз перешёл в третий класс, когда в 46-м году демобилизовался папа — артиллерист, принявший участие и в Японской войне, в Маньчжурии. Мама продолжила работать в институте Азота в Москве, где она и начинала. Скиталась по каким-то квартирам, пока не осела в комнатке общежития, куда папа и приехал. Они оттуда приехали за мной в Летники (деревня в Рязанской обл. — прим. ред.) под Рязань. Их привёз дядя Костя, мамин брат, весь в орденах. Помню я такую картину: на берегу речки сидят два человека, два фронтовика — мой отец и Василий Авдеич Астахов, — отец Феди, с которым я сижу на парте, и с которым у нас общая Родная речь и общий задачник, — на берегу сидят наши отцы, которые только что познакомились, разговаривают, смеются… А мы с Федькой на берегу играем в какие-то свои игры. Федька, наверное, чувствует то же, что и я. Это ощущение счастья до сих пор осталось. Василий Авдеич и папы босые, рядом сапоги… Василий Авдеич похож на Бондарчука в фильме «Судьба человека».
Когда мой отец умер, а умер он очень рано, в сорок пять лет, мне тогда пятнадцать было, Василий Авдеич сказал: твой отец был хороший человек.
Из Летников дядя Костя повёз папу, маму и меня в Москву. Надо сказать, что Летники были в четырёх километрах от шоссе на Куйбышев, а он тогда был чуть ли не столичным городом. Осенью на шоссе могли выгородить какие-то участки, устроить объезд, а на шоссе молотили хлеб. Движение, конечно, было не особенно интенсивное, но всё равно, вместо того ,чтобы делать ток, молотили прямо на шоссе. И вот это первое моё путешествие в Москву произвело впечатление потрясающее: на машине, по шоссе, Боже мой! Проезжая через Рязань, я узнал какие-то места, где я ходил с дедушкой гулять… Было интересно!..
Через Рязань, через Коломну, мы в Москву въехали. И так оказался я в Москве, в общежитии на пятом этаже, так высоко!.. Мне восемь лет, и первые восемь дней в Москве произвели оглушительное впечатление.
Меня привели в Третьяковскую галерею. Хотя мне и говорили, что это такое, но оказалось интереснее.
С папой ходили в Парк Горького на выставку трофейной немецкой техники — с изумлением посмотрел.
Водили меня в зоопарк. Про зоопарк сохранился рассказ бабуси. В Рязань приезжал зверинец. Служитель кричал слону: «Саррра! Открывай свой чемодан!». Слон раскрывал рот и служитель кидал в него булки. На бабусю это произвело колоссальное впечатление!
И в первые дни в Москве я побывал в образцовском кукольном театре, на «Маугли». Довольно скоро я перестал замечать, что передо мной куклы.
Н.У.: Спектакль хорошо помню. Как было здорово! Также мама водила меня в кино — это кинотеатр «Художественный» на Арбате. Смотрели «Золотой ключик».
А ещё из Москвы меня возили в Горький представлять папиной маме и папиному папе. Папин папа, Александр Васильевич, был мастером на «Красном Сормове» (завод в г. Горьком (Нижнем Новгороде) — прим. ред.). У него было четверо воевавших сыновей, которые все вернулись с фронта. Из Горького меня на пароходе повезли до Шилова, километров сто не доезжая до Рязани по Оке, и восемнадцать километров до Летников, где я провёл остаток лета и научился плавать и среди сельских сверстников уже чувствовал себя более уверенно. Там я и доучивался в третьем классе месяца два-три — жить было негде в Москве. Но всё же переселился, и я в общежитие, в нашу комнатку. В 145-й московской школе меня поместили в третий класс «И»! Вот столько тогда было третьих классов: послевоенных школ было мало и занятия шли в три смены.
Был и в музее Изобразительных искусств имени Пушкина, где меня поразили голые древнегреческие статуи на фронтонах — это было так красиво! Правда, пойдя с папой в баню, оглянувшись и увидев много голых людей, я подумал: почему вокруг столько греков?
В первую зиму мама повела меня на «Синюю птицу» во МХАТ, на «Три мушкетёра» в «Театр юного зрителя». Он помещался в здании, где был театр «Станиславского», а теперь «Электротеатр».
Учёба
Н.У.: Папа с фронта привёз много рисунков и записей. Глядя на папу, и я постоянно рисовал. А потом, где-то уже к концу четвёртого класса, — в это время у меня родилась сестра Оля, — папа вдруг объявил, что существует московская средняя художественная школа, в которую я буду держать экзамен. Первое, что я спросил: «В этой школе учатся с девчонками?». Папа, глядя на мою кислую физиономию, сказал, что такие «женоненавистники» обычно рано женятся. И ведь как в воду глядел! Я женился на девчонке из своего класса, на моей Юлии Петровне…
Сдавал я экзамен. Любопытно, что главный круг моих интересов был почерпнут из книг. Скажем, попал мне в руки том сербских и черногорских стихотворных сказаний, белым стихом. Было интересно так декламировать:
На Чиновском трубы возгремели,
Застучали конские копыта,
И слились в единый голос битвы
Крики, визги, топот, лязг и ржанье.
Полетело войско храбрых турок —
Ещё больше доблестных юнаков
Полегло, спасая государя
И себя от недругов заклятых…
И т.д., и т.д., и т.д.
Почему-то это всё быстро запоминалось, и я хотел всё это нарисовать. Конечно, другая эпоха, другая страна. Но было ужасно интересно!
Забегу немного вперёд. Когда учился в школе, то хорошо запоминал даты и имена, но историю я запоминал, как некое активное костюмированное действо. Вот так я и рисовал всех этих черногорцев. Позже мне попалась песня о Гайявате. И я поплыл по ритму и плыву до сих пор. И это мне хотелось бы нарисовать.
На каждую четверть рисунок, живопись, композиция — были специальные дисциплины). За композиции, которых у меня было более десяти — воины, битвы, мне поставили жирную двойку. Не за качество, а за то, что игнорирую советскую действительность. На занятиях рисунком нужно было долбить карандашом полгода какие-то гипсовые фигуры — это как гаммы для художников. И вот если бы педагоги не влезали регулировать творчество, то было бы проще.
Ю.У.: Категорически не поощрялись те, кто делал композиции не по заданной теме, т.е. проявлял творческий подход.
Н.У.: На вступительном экзамене, — ой какая у меня композиция была смешная, — по книге Нимана «Питер Мариц -юный бур из Трансвааля». На лошади верхом сидел раненный бурский боец, а юноша, с ружьём, в шляпе, вёл лошадь под уздцы. Мне за эту композицию поставили уже четвёрку, почему-то. Наверное, она была уже социальна. Преподавательница Антонина Петровна Сергеева, — я поступал в 49-м, — уже тогда была очень древнего возраста, сказала: «О это сюжет моей молодости!». Может, поэтому меня и обласкали?!
В одном классе учился с будущей женой Юлей, с Юрой Рыжиком — Юрка был необыкновенно одарённый живописец… Кирилл Мордовин — он женился на нашей однокласснице Владе Белюковой. В МСХШа в разное время учились Лосин, Монин, Кусков, Калиновский, Иткин, Ника Гольц… Хотя был разрыв. С Лосиным и Мониным — шесть лет. Вот это «рисовательный коллектив», в котором мы варились. Было очень интересно!
Кстати, Анатолий Зиновьевич Иткин — очень хороший художник, — ему девяносто лет, но продолжает работать. Он очень легко рисует. Круг интересов — приключения: «Три мушкетёра, Жюль Верн, «Серебряные коньки» Мери Мейп Додж и т.д.
Напротив школы была Третьяковка, куда мы бегали без пальто. У нас были справки, по которым можно было ходить в Третьяковку, в Изобразилку, и даже в Ленинграде в Русский музей. Мы прогуливали либо в Третьяковке, либо в Ударнике. Там было здорово! Был ещё кинотеатр «Заря», на Пятницкой. Это был кинотеатр второго экрана, где показывали трофейные фильмы: «Робин Гуд», «Три мушкетёра», «Королевские пираты», «Тарзан». Хотя «Тарзана» с Джонни Вайсмюллером показывали везде. В старых кинотеатрах, с историей, перед сеансами пели на эстрадах.
В школе рисовали наброски с натуры. За это иногда поощряли. Набросков я делал много. Как-то это, может быть, мирило меня с другими позициями. Что было необыкновенно хорошо в школе, так это летние поездки в Поленово, например. Там были выстроены бараки, типа пионерского лагеря. Там жили. Это в четырёх километрах от Тарусы на Оке. Очень красиво. Наверное, до сих пор ездят. В бараках пионерских, когда гасили свет и уходили пионервожатые — там стоял трёп о фильмах, которые видели, о книгах, которые читали. Кирилл Мордовин мог наизусть рассказать, например, «Остров сокровищ»! Я всё слушал с восторгом!
Там, в Поленове, устраивали маскарады. По этому поводу давали электричество. Горел огромный тысячесвечовый фонарь. Кирилл был в костюме Джона Сильвера. Одну ногу он подвязал, прицепил деревянную култышку, взял костыль. На нём была тельняшка, треуголка с «Весёлым Роджером» — роскошный совершенно! А на плече у него был детский целлулоидный попугай. Он прошествовал под аплодисменты!
Рядом был колхоз. Лагерю одолжили четырёх лошадей. И на этих самых на лошадях выехали четыре всадника. Помню, один в костюме ковбоя, другой в костюме индейца — это Володя Медведев (одно время он был у меня пионервожатым). А стал главным художником, кажется в издательстве «Советский писатель».
После того, как перешли из второго класса в третий, в Поленове была устроена спартакиада. Были поставлены заборчики, бум, что-то ещё. Юра Рыжик и я не были поклонниками спорта. И в тёмную августовскую ночь мы с Юрой выдернули эти заборчики, побросали их в овраг, как протест против принудиловки-спартакиады. Нас довольно скоро вычислили и исключили из лагеря. Это примерно за неделю до конца смены. Но с нами поехали человек шесть добровольцев — это не был демарш, а просто надоело. Под конвоем вожатого, Вити Петровского, нас довезли до Серпухова, где посадили на электричку. Вот такие художества, прошу прощения.
В четвёртом классе (это соответствовало восьмому классу обычной школы) я тоже отличился. Директором школы был Ашот Григорьевич Сукиасян. Человек совершенно лысый, похожий, если нарисовать шестёрку, под шестёркой квадратный усики — и очень похоже. Он имел обыкновение говорить с сильным армянским акцентом всем окружающим: «Ты, маленький огурчик!». В туалете на белой стене я нарисовал как бы мраморную мемориальную доску с профилем Ашота Григорьевича с подписью: «Здесь умер Ашот Григорьевич Сукиасян, подавившись маленьким огурчиком». Меня опять же вычислили. Был педсовет, на который меня вызывали «на ковёр». Сам Ашот Григорьевич там не присутствовал. Но другой педагог, преподаватель рисунка, Александр Осипович Барщ, — кстати, брат архитектора Барща, который построил памятник космонавтам у метро ВДНХ, — так он сказал, что никогда такого весёлого педсовета не было. Меня, правда, удалили с педсовета — вопрос стоял о моём исключении, но меня помиловали и позже даже приняли в комсомол.
Андрей Петрович Горский. Это человек, благодаря которому я начал профессионально рисовать. Осенью 1952 года в Академии художеств выставлялись дипломные работы студентов — сейчас этой практики нет, и я не знаю почему. Рисовать стали плохо? Так вот у Горского были дипломные работы к «Хованщине». И нам, пятнадцатилетним школьникам, они очень нравились. Он стал преподавать у нас живопись и композицию. Это было необыкновенно интересно. она нас водил в Третьяковку, приносил нам крупные хорошие фотографии с классическими произведениями искусств, например, Эль Греко «Похороны графа Оргаса», где толпища испанских грандов, портрет на портрете. При нём у нас первый раз появились натурщики, пока ещё одетые. Писали натурщиков. Пробыл у нас полгода. А перед Новым годом пожаловал к нам директор Суриковского института Фёдор Александрович Мадоров. Стал смотреть результаты Горского и сказал: «Чему вы их учите, они у вас чернят! Вы их ничему не научите!». И, одним словом, Горского у нас не стало.
На последнем уроке, в Третьяковке. Горский провёл нас по залам… Задержался в отделе Древнерусского искусства: «Учитесь компоновать как старики, они ответственно относились к работе!». Показал «Чудо Георгия о змие». Все контуры, нога коня, копьё, всё направлено в одну точку — силовые линии композиции. И так надо делать. И показал, как делать не надо. В журнале «Искусство» было напечатана картинка: в ложе спиной Белинский, и из-за его плеча видна немая сцена из «Ревизора». «Так вот «козявки» на сцене и спина Белинского никакой пластической связи между собой не имеют. Нужно всегда думать».
У меня было доверие к этому человеку. Горский меня встряхнул. У него, кстати, я схлопотал первую пятёрку по композиции. Благодарен ему бесконечно.
Зимой уволили Горского, а летом умер отец… А ещё осталось два года, два последних класса. Нормально дотянули. Потом все поступали в Суриковский институт. Тогда не был так популярен, во всяком случае среди учащихся, Полиграфический институт — но были трое, кто пошли в Полиграф.
Ю.У. В МСХШ традиционно считались художниками только живописцы, а остальные — это так…
Н.У.: Да… Меня «разжаловали» в графики. Как Рыжика, как Косульникова… Интересно, что были какие-то единицы, как скажем Ковенацкий Володя, который сам с младых ногтей считал, что он будет графиком-книжником. Он протоптал рано дорожку в графический кабинет музея Изобразительных искусств, где можно было попросить папку Фаворского и рассматривать оригиналы. Он серьёзно относился ко всему. Остальные были «разжалованные» живописцы. Подавали мы на живопись, да… Я не добрал очков.
Было там человек десять таких не добравших. Не только школьников, но и из каких-то провинциальных техникумов. Так они разъехались по домам, и тут переиграли решение Вступительной комиссии и десять человек приняли «условно», что если мы где-нибудь проштрафимся — нас отчислят. И оказался я на графическом факультете, слава богу! Там было удивительно интересно! Стали сразу изучать печатные техники: офорты, гравюры, литографии. Сразу стали преподавать пластическую натуру — необыкновенно интересно. Профессор Иваницкий, который преподавал, он замороженные препараты держал между рамами окна, а сам виртуозно рисовал на доске мелом и говорил: «Прекрасный мужчина должен быть смуглым, а женщина — светлой». И улыбался.
Преподавали перспективу — Буйнов Александр Николаевич. Скучная в общем дисциплина, но, к сожалению, необходимая, так как мстительная.
На графическом факультете в плакатной мастерской преподавал Михал Михалыч Черемных. Вы его знаете по «Окнам РОСТА» с Маяковским. Человек замечательный, его любили на факультете. Он был сибиряк и очень любил пельмени. И у него в мастерской устраивались иногда посиделки с пельменями. Так было здорово! Кроме студентов приходили и соседи.
Я имел наглость и Михал Михалычу показал свои эскизы, а он сказал: «А раньше что ж не показывал свои работы? Я что, такой страшный?». Обласкал меня. С его подачи напечатался в «Крокодиле». И потом ещё. Но когда после третьего курса было распределение: либо на книгу, либо на плакат, либо на станковую графику — я всё-таки подал к Дехтерёву на книжку. Первую мою композицию, которую я делал ещё на втором курсе, Борис Александрович тут же раздолбал вдрызг, совершенно! Был строг. На пятом курсе первую свою книжку в Детгизе сделал именно у Бориса Александровича — это были очень хорошие стихи Введенского. Книжка была, конечно, штриховая, так себе, но первая. А перед этим во Владимире сделал книжку местного автора, тоже штриховую — чёрная, тоновая, но была ничего. Одним словом, кончая свой институт, я был уже автором трёх книжек.
На пятом же курсе я стал рисовать в «Пионерской правде». И стал рисовать довольно регулярно. После пятого курса Борис Александрович ушёл из преподавания, сославшись на здоровье, что трудно совмещать творческую и педагогическую работы, да ещё не всегда видит результаты своей педагогической работы. А нас на его курсе было четверо. Нам он дал советы, какие работы брать на выпускные. Мне посоветовал «Клоп» Маяковского.
Я не знаю, не знаю, что происходит в Суриковском институте. Есть ли там хорошие молодые художники? Мне 85 — мне все молодые. В Полиграфическом и в Строгановском есть факультеты книжные. Там преподают хорошие художники. Кошкин, например. Настя Архипова. Это хорошие художники.
Начало работы
Н.У.: На третьем курсе я первый раз побывал у Бориса Александровича Дехтерёва. Показал наброски. Их было много. Борис Александрович их перелистал и сказал, что «Книжная графика — это серьёзное дело, а здесь я вижу только болтливую руку и ничего не могу сказать хорошего». Это был первый визит в издательство. Хотя нет, не первый. Знакомый художник-живописец Константин Гаврилович Дорохов увидел мои шаржи и сказал: «Ты можешь за это деньги получать!» В общем, существует организация «Фотохроника ТАСС», где работают «крокодильские художники» для районных газет, которые не имеют цинкографий. Им по животрепещущим темам изготовляют карикатуры «на злобу дня». Был каталог с рисунками. И по нему районные газеты могли заказать себе печатную форму, которую они вставляли себе в набор. И это было первое место, где я получил гонорар. Я был уже на первом курсе. На первый гонорар я купил Юле, за которой уже ухаживал, бархатную сумочку, ужасающую по своему вкусу и совершенно неприемлемую для использования. Ну ладно!.. Первый блин.
Кончил институт, уже работая постоянно в «Пионерской Правде», у Льва Моисеевича Смехова — человека, которые раньше рисовал «Пионерскую Правду» один.
В Детгизе рисовал я пионерские книжки. А вот на втором году ожидания мне дали Барто. Тоновая книжка. Я познакомился с Агнией Львовной. Всё это здорово!
Знаменательным для себя считаю время начала работы в «Мурзилке».
Тогда там работали лучшие наши художники книги, и старшее поколение, «великие ленинградцы» — Лебедев и его ученики: Курдов, Чарушин, Кузнецов, Конашевич. И очень много печатались художники московские: Лосин, Монин, Иткин, Чижиков и Перцев. И у «Мурзилки» был звёздный период. Там был замечательный редактор Молоканов Юрий Александрович. Он был и художник хороший, но сам он почему-то считал не этичным рисовать, пока он художественный редактор. А рисовали тогда здорово. И вот тогда Монин и, кажется, Перцев, увидели на выставке мои картинки и навели на них Молоканова. И меня задействовали и дали мне «Повесть о первом поединке» про ненецкого мальчика — олени, другие зверюшки, которых я любил рисовать. И это был удачный материал и из «Мурзилки» мне стали давать работу уже в каждый номер. Во второй номер мне уже обложку дали. Я горжусь, что оказался в среде этих замечательных художников, рад знакомству и дружбой с этими людьми, к которым я немножко поздно приблудился. Но здорово, здорово было с ними! И Чижиков был, Пивоваров, Кабаков — большие художники.
Про Троицкое
Н.У.: Мама Юлина (дочери — прим. ред.) скульптор, работала в Доме творчества в Переславле-Залесском и увидела развешенное на столбах объявление «Продаётся, продаётся, продаётся дом». Была эпопея с покупкой этого дома. Это было дёшево, но нужна была прописка сельская. Потом познакомились с председателем Сельсовета — был славный мужик, фронтовик, без одной ноги, — была найдена форма купчей на этот дом (на страничке школьной тетрадки, но с печатью). Так вот осенью, как сейчас помню, третьего октября 67-го года, мы сделались эсквайрами! Это было здорово!
Первой работой, которую я сделал, живя в селе, была книжка Снегирёва про Сибирь. Но Сибирь я поселил в нашем снежном лесу. Там выпал очень красивый первый снег — серебряная масса, а в ней золотые костры осенних деревьев… Необыкновенно красиво! Со Снегирёвым я познакомился в «Мурзилке» же. И со Снегирёвым я съездил в Туркмению. Там охотились на дикобразов!
Ю.У.: Когда купили родители этот дом, там год, как в деревню провели электричество! Там была настоящая натуральная замечательная деревня! Были сельские праздники, были ещё живы мужики…
Н.У.: Была школа.
Ю.У.: Школа ещё была, такая низкая деревянная одноэтажная…. Конечно, была разрушенная церковь. Был замечательный человек Володя, который ездил по окрестностям и запирал церкви. Как фамилия Володи? Володя, Володя…
Н.У.: Володя Панфилов.
Ю.У.: Да, Володя Панфилов! Как водится, Володю-подвижника убрали, церкви стали сразу немедленно разорять — вся деревня построила террасы из иконостаса и очень долго на скотном дворе была дверь из икон. Сейчас там вообще катастрофа…
Н.У.: Лес разделили глухими заборами на квадраты.
Ю.У.: Леса уже нет. А в первый раз бабушки ходили за ягодами с табуреточками — леса ломились от всяческих зверей, птиц, ягод… Потом приехал Митяев, потом Виктор Чижиков и начался у Троицкого Золотой век! Потом Успенский примкнул, заезжал Коваль. Много кого…
Н.У.: Когда топится печка, когда завывает в трубе, когда идёт за окном снег, а по транзистору передают Танец снежинок из «Щелкунчика» — это здорово! Это так с 67-го года. Вот в это время мои рисунки в «Мурзилке были интереснее, чем рисунки книжные. Может быть и благодаря «мурзильским» рисункам мне стали давать работать с интересными книжками: про природу. Книжка Георгия Балла «Малышка», про телёнка и про девочку. Я её сделал первый раз по каким-то отрывочным рязанским воспоминаниям — это всё не то. Последовало переиздание, когда я нарисовал «Малышку» уже более авторитетно. И Снегирёва рассказы о природе, рассказы Соколова-Микитова, дальневосточные рассказы Коржикова — рисовать природу было очень интересно.
Конечно, ленинградский писатель Сахарнов. Ему нужно было сделать книжку «Безногие головоногие» про каракатиц, про осьминогов, про путешествие на Дальний Восток.
Святослав Сахарнов — военный моряк, катерник. После войны он лет двадцать служил на Дальнем Востоке. Когда мы познакомились, он был Главным редактором детского ленинградского журнала «Костёр». Сделал я с грехом пополам «Безногих головоногих», прошло два года и Сахарнов мне сказал, что есть у него возможность поехать в командировку на Дальний Восток. И, потирая руки, добавил, что если нам повезёт, попадём в землетрясение, а то и в цунами. Когда он служил на Северных Курилах, то там случилось действительно сильное цунами, которое смыло посёлок, а он на своих катерах пришёл на разборку руин… Жертвы были.
Мы поехали с ним. Побывали на Сахалине, побывали на Кунашире — довольно большой остров, где имеется три вулкана, не больше не меньше. Один вулкан Тятя. Оттуда проследовали на остров Шикатан, восточнее Японии, восточнее Хоккайдо. Там многое видели: и нерестовая рыба — фотографировали много — он фотографировал. А я пытался фотографировать — 12 плёнок, — а потом в лаборатории «Пионерской Правды» увидели сгущение тона в середине каждого пустого кадра. Лаборант мне сказал: «Идиот! Нужно выдвигать объектив!». Сахарнов в письмах мне написал, что «Возьми свои фотографии, у меня не получились«. Но это неправда — у него-то получились.
Цунами мы всё-таки застали. Служба «Цунами», есть такая, объявила о цунами. Но она работает так, что объявляет всего за несколько часов. Все суда из порта должны выйти в море, чтобы их не выкинуло на берег, откуда их уже никакими силами в воду не затащишь. Народ тоже поднялся на возвышенности и привычно ждал. Но всё обошлось. Дали отбой. Корабли вернулись, все разошлись. Сахарнов был доволен: обещал цунами — пожалуйста.
Когда мы шли с Шикотана на Кунашир, он сказал: «Родимый, а ты знаешь, какие на флоте бывают удивительные гальюны?!». и прочёл удивительную лекцию. На парусном флоте существовали горшочки, которые выносили вестовые. Для нижних чинов существовали два каната: за один держались, а на одном сидели, проделывая нужные операции. Если судно находилось в открытом море — проблем не было. А вот если судно находись на рейде, где прогуливались на шлюпках дамы, то, чтобы не шокировать дам, дежурный подавал специальную команду: накройсь!
О Викторе Чижикове
Н.У.: С Чижиковым мы познакомились в «Пионерской Правде». Витя, он очень рано начал работать. И работал чрезвычайно качественно везде: и «Крокодил», и «Весёлые картинки», и «Пионерская правда», и «Вокруг света» и везде-везде. И рисовал на очень высоком уровне. И везде его любили и ждали. А, Чиж пришёл! И вот в «Пионерскую правду» вдруг приходит Чижиков с картонкой на груди: «Согласен на любую работу». Все его со смехом встречают, и он там рисовал.
Это было время нашего знакомства, дальше больше. Чудесный Витя сделал мне подарок на моё тридцатилетие. Ездил я как-то от «Мурзилки» вместе с редактором Молокановым в Ленинград и повидал Лебедева Владимира Васильевича. И пожимая Лебедеву руку, как-то я переусердствовал. А Лебедев был очень сильный человек, спортсмен. И Лебедев на это сказал: «Ишь, какой маленький Жаботинский!». И распространилась молва, что я Лебедеву руку сломал. И когда происходило празднование моего тридцатилетия была куплена в спортивном магазине двухпудовая гиря, Витя и брат Володи Перцева химик Коля Перцев на палке внесли эту гирю, а потом меня попросили снять рубашку и на меня надели шёлковую ленту, купленную в магазине похоронных принадлежностей, на которой было написано: «Пей спокойно, дорогой товарищ Устинов».
А с 74-го года, около тридцати лет было проведено в Троицком. По вечерам в конце сентября, когда уезжали наши жёны и дети, мы с Витькой встречались и подолгу беседовали. Однажды Витя на дверях моей избы прикнопил бумажку, на которой была нарисована кастрюля, на которой было написано: ZUPPE. SCHNELL ESSEN ESSEN. А я перед этим сходил в магазин и можно было немножечко trinken. Чудесные были собеседования при горящей печке. Ох, здорово!
(Эдя — Эдуард Успенский и Витя — Виктор Чижиков)
Стихотворение Виктору Чижикову
В автобусе просёлочном трясясь
Я вспоминал Вандомскую колонну
В дорожную проваливаясь грязь
Лувр, Тюильри и разную Сарбонну.
Но лишь в окно завижу изоб ряд,
Плотину пруда, старые колодцы…
А чей-то рот, произносящий мат,
Мне и светло и мудро улыбнётся.
Но лишь сойду на тёплую траву
Пейзаж увижу с церковью кривою,
И лес, и дол, и дом, где я живу —
Я сердце, друг, попридержу рукою.
Привет тебе мой дом и сеновал!
Привет тебе о мебель, о посуда!
Ведь всё, что двадцать лет я рисовал —
Всё вышло и выходит вот отсюда.
Сейчас я каши гречневой сварю,
И закурю, и валенки надену,
На чистый лист бумаги посмотрю,
Подброшу в печь еловое полено.
Рукою трону тёплую трубу,
А ваш Париж видали мы в гробу.
(Николай Устинов. Посвящение Виктору Чижикову, вернувшемуся из поездки во Францию)
Новое увлечение
Ю.У.: Николай Александрович теперь делает тарелки.
Н.У.: Это потому что книжной работы нет. Практически.
О котах: Федя, Кузьма и Макар
Ю.У.: А вот наш кот Макар. Самое забавное, что от этого кота я очень долго отбивалась. Оказался он у моей подруги, — Вера Гаранина — чудесная художница! И Вера стала мне кота предлагать взять. Ну а я собачница, котов не понимаю и поэтому стала от кота отбиваться. Вера согласилась, но попросила взять кота на передержку на недельку, пока сын не вернётся: а у сына два кота и с двумя ей сложно… И всё, конечно!..
А вот фотография старая. Но на фото не Макар. Это — Федя! Федя был совершеннейший ангел. И Федя был папин друг абсолютный! И папа, увидев Макара — просто один в один прежний Федя, — конечно не удержался. Но Макар и вёл себя неделю просто идеально, а потом уже показал себя во всей красе.
Н.У.: У меня всю жизнь коты, хотя и с перерывами большими.
Ю.У.: У нас всю жизни все! Помню был у нас тяжёлый момент в жизни, когда в нашей небольшой двухкомнатной квартире жило много народа: родители, я с мужем и с сыном, две собаки. Нам, разумеется, было тесно. У мамы мастерская была в полуподвале, где окна находятся в половину ниже уровня земли. И вот как-то нам позвонили из соседней мастерской и сказали, что из вашей мастерской кто-то орёт. Дело было зимой. Пошёл папа посмотреть и нашёл там кота. Как его звали?..
Н.У.: Кузьма.
Ю.У.: Да. И вот папа звонит по автомату: «Нашёл кота. Вот он мне в бороду вцепился и не знаю, что делать». Вот папа принёс этого кота, который оказался совершенно необыкновенным — он сделался собакой, — его наши две собаки вырастили и воспитали. Кузьма даже не ходил по верхам, всегда находясь внизу на уровне собак.
Наш внук, Юлин сын, ему было лет восемь, в деревне. Он вдруг подбегает: «Бабушка, дай стакан водки!». Ты что?!! С ума сошёл! А в поле работали копнители и обнаружили заячье гнездо. И не отдают этих зайцев: или зажарим, или неси водку. У нас водки не было, но в цене сошлись какими-то закусками. Принесли в ветхой шапке четырёх замечательных зайчат — маленькие травнички. Соорудили им небольшую загородку — когда зайчата маленькие, они плохо очень прыгают. Добыли у соседей молока. И это боком вышло: коровье молоко имеет иную жирность, чем заячье и для зайцев очень вредно. И два зайчика у нас погибли сразу… Третий утонул — просто упал в ведро… А четвёртого понесли отпускать в лес, — а к этому времени он уже подрос и мог жевать какие-то сухарики, — пришлось отпустить, ведь у нас и собаки были, и кот быт. Кот агрессивно был настроен к маленьким зайчатам. А у зайчика с собакой были отношения очень славные. Собака была такой, как сильно обрусевший спаниель. Зайчик закапывался к ней в шерсть. Это было здорово!
А вот теперь Юля меня жалеет и особенно не выпускает: давно не был в троллейбусе. Лет десять не купался, а то и больше. Но мы просто иногда гуляем или ездим на мероприятия. А в деревне пруд был. И тот же Витя Чижиков, идя с полотенцем на плече мимо нашей избы кричал: «Баден, Баден!», и проходил на пруд.
Вы не устали? Я, наверное, Вас замучил. Встретимся ещё. В планах у меня выставка…
- Николай Устинов: О природе, людях, о себе. Лирический монолог. ИЦ Москвоведение, 2018 г.
- Юлия Николаевна Устинова
С Юлией и Николаем Устиновыми беседовали Алексей Сидельников и Андрей Лобанов
Николай Александрович Устинов
(10 июля 1937 — 6 августа 2023)
__________________
